Совсем другие истории
Шрифт:
— Неужели у нее и правда было что-то с преподобным Проппером? — спросил он.
Арлин широко распахнула рот, но рассмеялась беззвучно, как летучая мышь.
— Ну, не знаю, дошло ли у них до постели, но ты никогда не задумывался, стала бы она ездить за двадцать пять миль ради одного этого паршивого хора?
— Я думал, все дело в тебе… Что она хочет поддерживать с тобой отношения…
— Со мной она поддерживала отношения, когда ей это было удобно, — отрезала Арлин и, отхлебнув холодного жидкого чаю, пожевала губами, словно удостоверившись, что с сухостью во рту не справится никакое питье. — И до сих пор так.
— Вы с Гарриет общаетесь?
— Она позванивает. Достаточно часто.
— Достаточно?.. Для чего?
— Для того, чтобы
— Моих? Не может быть!
— Может.
— Но она же счастлива с новым мужем!
— Похоже на то. Но женщина — она как паук, Марти. У нее своя паутина. Ей приятно чувствовать, как дрожат разные ниточки.
Тут зазвонил телефон — совсем рядом, на столике у изголовья, но Арлин дождалась, пока он умолкнет, так и не сняв трубку. Фредерикс подумал: интересно, сколько раз она вот так не брала трубку, когда он предполагал, что она плохо себя чувствует или вышла по делам. Несколько раз она отвечала на звонок заплетающимся языком, и Фредерикс понимал, что вырвал ее из наркотического сна. Он извинялся и предлагал перезвонить попозже, но Арлин неизменно утверждала, что очень радаего слышать, и голос ее понемногу оживал.
Но однажды, незадолго до Дня труда, [10] она ответила, когда Фредерикс уже чуть было не повесил трубку, и он отчетливо расслышал, как она пытается отдышаться после каждой фразы. Лекарство, которое она принимала, «пошло наперекосяк». Два дня назад к ней приехала дочь из дальнего пригорода и успела отвезти ее в больницу — как раз вовремя.
— Просто ужас.
До сих пор Арлин ни разу не признавалась Фредериксу, что боится. Он спросил, не будет ли она против, если он ненадолго заглянет.
10
День труда — американский праздник, первый понедельник сентября.
— Сегодня я не смогу изображать тебе Гарриет, Марти, — ответила она чуть ли не с упреком. — Я слишком устала и уже накачалась таблетками. Сил нет.
Изображать Гарриет?Повесив трубку, он вдруг сообразил, что именно этим он и вынуждал ее заниматься. Изображать для него молодую Гарриет и все это огромное царство мертвых — включая его самого, молодого Марти. Он побагровел от смущения и тут же рассердился: как Арлин смеет его упрекать? Как будто ему больше нечего делать, как навещать больных.
О том, что Арлин разбил инсульт и ее опять увезли в больницу, ему сообщила Гарриет.
— Она поправляется?
— Вроде бы.
— Ты у нее была?
— Один раз. Надо было бы еще съездить, но…
Не было нужды объяснять; он и так все понимал. Она жила слишком далеко; жить труднее, чем умирать; и вообще, все это страшно.
Он тоже не хотел навещать Арлин в больнице. Ее квартира — с этими тенями минувшей роскоши, с этой почти что театральной обстановкой — была просто очередным развлечением. Больница — другое дело. Но Гарриет его заставила. «От нас обоих», — сказала она, и Фредерикс, сам не понимая как, очутился на высоченном бетонном мосту перед больницей, среди пандусов и припаркованных машин. Он спустился на лифте, выкрашенном изнутри в красный цвет, и, следуя желтым стрелкам указателей, поплелся по унылым цементно-кафельным коридорам. Ненадолго вынырнув на поверхность, он заметил ту кривую улочку, на которую полгода назад велела свернуть ему Арлин. «Карманн-Гиа» с тех пор уже развалилась, днище проржавело до дыр. Но пещера больничного вестибюля по — прежнему сияла свирепой санитарией, по-прежнему бурлила толчеей иммигрантов, ступающих на неведомый берег.
Фредерикс прошел за стеклянные двери, навел справки и двинулся на поиски. Он пробирался по коридорам мимо бледных теней — мимо нянечек во всем белом и в туфлях на толстой подошве, мимо докторов в развевающихся белых халатах, мимо больных на четырехмачтовых лодках каталок, мимо убитых горем посетителей, сбившихся тесными кучками и казавшихся в жестком свете флуоресцентных ламп какими-то потерянными и тоже совсем больными. Больница была двенадцатиэтажная, но напоминала подземный лабиринт. Фредерикс шагал мимо цветочных киосков, мимо лотков с журналами, конфетами и ободрительными открытками, мимо кафетериев и бесконечных дверей с номерами, мимо вздыхающих и лязгающих лифтовых кабин. В одну из кабин он вошел, повинуясь указаниям, и на следующем же этаже его вместе с остальными пассажирами притиснуло к стенке: дородный ординатор втолкнул в лифт коляску, на которой сидел сморщенный человечек с трубкой в носу. Доехав до одиннадцатого этажа, Фредерикс вышел и, поплутав немного среди конторок и указателей, спросил, как найти Арлин. Ему назвали номер палаты и показали, куда идти.
Дверь была приоткрыта. Фредерикс толкнул ее и, перешагнув порог, увидел поначалу лишь пустую кровать и огромное, забранное металлическими рамами окно, за которым вид на город открывался с высоты еще большей, чем из мансарды того художника. Но в центре панорамы здесь был огромный, уродливый стальной мост, заляпанный красной антикоррозийной краской и покрытый ползущими пятнышками машин.
Арлин обнаружилась за дверью, в кресле. Ее коротко остриженные волосы почти сплошь побелели, и лицо все еще было перекошено после удара: одно веко и уголок рта опустились книзу. Македонские глаза воззрились на гостя с испугом и застывшей яростью. Говорить она не могла. Инсульт лишил ее речи, в которой еще недавно было столько жизни и блеска. На коленях у нее и на кровати лежали детские книжки и несколько карточек с буквами алфавита.
Фредерикс все понял. Она пыталась заново научиться читать, чтобы хоть отчасти возместить утрату речи. Ее дети, которые теперь тоже уже были родителями своим собственным детям, сделали для нее эти карточки и принесли книжки. Он все понял, но и сам не мог заставить себя говорить. Выдавив несколько слов приветствия, прозвучавших неприлично громко, он почувствовал, что язык отказывается ему служить. А когда Арлин подняла несколько карточек, пытаясь составить слово, не смог его прочитать.
Справившись с потрясением, он попытался сказать что-нибудь «от нас обоих».
— Гарриет сказала, что ты здесь. Мне очень жаль. Должно быть, это… это… очень тяжело. Когда тебя выпишут? Отсюда такой потрясающий вид…
Пытаясь ответить на вопрос (Фредерикс вспыхнул, сообразив, что имел глупость задать ей вопрос), Арлин указала на часы, стоящие на тумбочке у кровати, и стала перебирать карточки в поисках нужной. Потом подняла одну вверх тормашками — и тут же, поморщившись живой стороной лица, отбросила ее небрежным жестом. Фредерикс узнал этот жест. Да кого это волнует!
В полной панике, краснея и заикаясь, он забормотал какие-то глупости. Отчаянно подбирая тему, которая могла бы занимать сейчас и его, и Арлин, он так ничего и не нашел, кроме самой больницы — какая она запутанная и странная! — и мрачной комедии в лифте, когда его чуть не размазал по стенке толстяк-ординатор с коляской.
— Нас чуть насмерть не задавили. У одной девушки был поднос с кофейными чашками, так ей пришлось его к самому потолку поднять!
И он изобразил героическую статую Свободы с воздетой к потолку рукой, но тут же опустил руку, устыдившись немигающих, горящих яростью глаз Арлин — широко открытого и полуприкрытого. Мертвые нас ненавидят, а мы ненавидим мертвых. «Бледный объял меня ужас, что вышлет голову вдруг на меня чудовища, страшной Горгоны, славная Персефонея богиня из недр преисподней». [11] Застыв, Фредерикс почувствовал, как по ногам течет что-то жидкое и холодное, что-то не от мира сего.
11
«Одиссея», XI, 633–635, пер. В.А. Жуковского.