Созерцание

Я слышал, как вдоль садовой решетки проезжали экипажи, иногда сквозь прорезь листвы, слабо колышущуюся, мне удавалось их видеть. Как громыхали на жаре их оглобли и спицы! С полей возвращались, бесстыдно посмеиваясь, рабочие.

Я сидел себе на наших качельках в родительском саду, посреди деревьев.

А за решеткой что-нибудь да происходило. Ребятня пробегала,

телеги со снопами, на которых сидели жнецы и жницы, погружали в тень наши клумбы; под вечер, я видел, прошествовал какой-то господин с тросточкой, навстречу ему шли девочки, держась друг за дружку, поздоровавшись, они посторонились, сойдя на траву.

Потом вдруг прыснули вверх птицы, я проследил за ними глазами, а они так резко взмыли, что мне почудилось, что это не они вверх, а я лечу вниз, и я ухватился покрепче за веревки качелей, и слегка покачнулся. Потом стал раскачиваться сильнее, когда уже повеяло прохладой и вместо птиц в небе обозначились дрожащие звезды.

При свечах я получал свой ужин. Нередко я ел свой бутерброд, водрузив от усталости локти на стол. Рваные занавеси колыхались на теплом ветру, иной раз их подхватывал кто-нибудь из прохожих, если хотел получше рассмотреть меня и поговорить со мной. Свечи чаще всего не хватало надолго, и в оставшемся от нее чаде какое-то время еще кружились мошки. Если с улицы ко мне обращались с вопросом, я смотрел на спрашивающего так, будто смотрю в пустоту или на горы, да и он, по видимости, не был особенно-то заинтересован в ответе.

А залезал кто-нибудь на подоконник, чтобы сообщить, что все уже у самого дома, я тогда, конечно, со вздохом поднимался со стула.

— Нет, а чего это ты вдруг развздыхался? Что случилось? Что-то и впрямь ужасное, чего не исправить? Отчего мы не придем в себя? Что, все так безнадежно?

Ничего не случилось. Мы выбегали им навстречу.

— Наконец-то вы, слава богу! — Вечно ты опаздываешь! — Почему вдруг я? — Ты, ты! Сиди себе дома, если не хочешь с нами. — Немилосердно! — Что, что? Немилосердно? Что ты несешь?

Мы прорывали головами занавес вечера. Не было больше ни дня, ни ночи. То мы терлись пуговицами друг о друга, то бежали на отдалении, как животные в пустыне, огнедышащие. Как кирасиры в былых битвах, вздымаясь повыше, мы гнали друг друга вниз по переулку, а затем, разогнавшись, и вверх по улице, что вела из города. Кое-кто взбирался на рвы и, едва растворившись в кустах, они тут же оказывались на верхней дороге и, как чужаки, поглядывали сверху на нас.

— Давайте сюда, вниз! — Нет, это вы давайте наверх! — Это чтобы вы нас сбросили вниз, нет уж, поищите себе дураков! — А, струсили! Так бы и сказали! А нет, так давайте сюда! — Чего, чего? Это вы-то нас сбросите? Вот бы посмотреть!

Мы шли в атаку, нас сталкивали ударами в грудь, мы скатывались на траву в канаву и делали это в охотку. Трава была ни холодной, ни теплой, приятной, и ничего, только усталость.

Стоило повернуться на правый бочок да подложить руку под ухо, как хотелось заснуть. Хотелось, правда, и снова встрепенуться, воспрянуть, но тогда тут же тянуло упасть в канаву еще глубже, потом снова встрепенуться, укрепившись ногами и растопырив руки против ветра, — и снова упасть еще глубже. И так без конца.

О том, чтобы по-настоящему расположиться на ночлег, подогнув коленки, мы не думали, а просто лежали на спине в самом низу канавы, чуть не плача, словно от боли. Приходилось зажмуривать глаза, когда те, что сверху, перепрыгивали через нас из кустов.

Луна была уже высоко, в ее лучах проезжала почтовая карета. Постепенно нарастал ветерок, он чувствовался уже и во рву, а в недальнем лесу начинали шуметь деревья. Тут уж невмоготу быть в одиночку.

— Вы где? — Давайте сюда! — Идите все! — Ну, чего ты прячешься? Не дури! — Видали, уже проехала почта! — Не может быть! Уже проехала? — Ну да, пока ты дрыхнул, она и проехала. — Я дрыхнул? Ну ты даешь! — Молчал бы лучше, по тебе-то видно. — Перестань. — Пошли!

Назад мы бежали кучкой, некоторые держась за руки, невольно задирая головы как можно выше, потому что дорога шла круто вниз. Кто-нибудь издавал воинственный индейский клич, и тогда ноги сами пускались в галоп, а ветер подхватывал нас снизу. И не было нам препятствий, и, даже обгоняя друг друга, мы могли бежать со скрещенными руками, оглядываясь назад.

На мосту над ручьем мы останавливались; те, что забежали слишком далеко, возвращались. Вода внизу билась о камни и корни, как будто и не во тьме. Не было причин не забраться на перилы моста.

Из дальних кустов выезжал поезд по железной дороге, все купе были освещены, окна опущены для надежности. Кто-нибудь запевал что-нибудь поскабрезнее, и мы дружно подхватывали. Мы пели быстрее, чем мчался поезд, мы размахивали руками — одного голоса было мало, а от слияния голосов хорошо делалось на душе. Стоит смешать свой голос с чужими, как словно бы попадаешь на крючок удилища.

И мы пели — лес позади, а в ушах дальний поезд. Взрослые в деревне еще не спали, матери стелили на ночь постели.

Пора. Я чмокнул того, что оказался поближе, остальным троим сунул руку и пустился вприпрыжку назад. Никто меня не окликнул. За первым перекрестком, когда они не могли уже меня видеть, я снова свернул на полевую дорогу и побежал в лес. Хотелось добежать до городка, что на юге, о котором в нашей деревне всегда говорили:

— Вот уж где люди, так люди! Они никогда не спят, вы только представьте.

— А почему так?

— Не устают.

— А почему не устают?

— Потому что дурачье.

— А что, дурачье не устает, что ли?

— Как может уставать дурачье?

Наконец-то часам к десяти вечера добрались мы с человеком, которого прежде я едва знал, но вот ведь — как-то невзначай прицепился и таскал меня по улицам часа два, к дому, в который я был зван.

«Итак!» — сказал я, потирая руки и давая тем ясно понять, что пора расставаться. Не столь прямые намеки я делал и раньше. А теперь уж я валился с ног от усталости. «Вы уже хотите подняться?» — спросил мужчина. Во рту его я различил звуки, похожие на зубовный скрежет.