Избранное

Франц Кафка, возможно, самая странная фигура в европейской литературе XX столетия. Еврей по происхождению, пражанин по месту рождения и жительства, немецкий писатель по языку и австрийский писатель по культурной традиции, Кафка (уже в силу одних этих обстоятельств) оказался средоточием вопиющих противоречий: общественных, семейных, творческих. Оказался как человек и как художник. Они — обстоятельства эти, а также причины, от него не зависящие, — превратили Кафку и в предмет ожесточеннейших споров: эстетических, философских, идеологических. Но превратили лишь посмертно.

Правда, контраст между равнодушием к живому Кафке и его посмертной канонизацией нередко преувеличивали. В Центральной Европе 20–30-х годов он пользовался известностью, пусть и негромкой, но прочной. Его издавали в Германии, его переводили в Чехословакии и Венгрии. Его заметили и оценили

столь известные собратья, как Гессе, Т. Манн, Верфель, Дёблин, Музиль, Тухольский, Брехт. Но, разумеется, степень тогдашней кафковской известности не шла ни в какое сравнение со славой, выпавшей на долю автора «Приговора», «Превращения», «Процесса», «Замка» после второй мировой войны.

Кое-что здесь может быть объяснено причинами субъективного свойства. Кафка неохотно (как правило, под нажимом друзей и со смешанным чувством желания и сожаления) извлекал свои рукописи из ящика письменного стола. Оттого при его жизни увидела свет лишь малая толика им сочиненного.

Три незавершенных романа Кафки стали доступны читающей публике уже после его смерти: «Процесс» в 1925 году, «Замок» — в 1926-м, «Америка» — в 1927-м. Ныне наследие писателя (кажется, полностью собранное) слагается из десяти объемистых томов.

То, что сам Кафка счел возможным обнародовать, составляет едва ли шестую часть созданных им художественных произведений.

Долгое время вновь открываемый миру Кафка как бы оставался «собственностью» Макса Брода — в прошлом тоже пражского жителя, тоже писателя и друга покойного. Брод был чем-то вроде официального душеприказчика, хоть и не выполнившего волю завещателя: тот просил сжечь все его неопубликованные рукописи. Бродовское ослушание подарило миру полного Кафку. Но Брод и злоупотребил своими привилегиями: художник Кафка привлекал его куда меньше, чем Кафка-«идеолог». Брод видел в нем вариант иудейского законоучителя, воспитанного на мистике Каббалы. Соответственно и книги Кафки интерпретировались в качестве религиозных аллегорий.

Однако волны «кафковского ренессанса» вскоре разрушили бродовский приоритет. Теперь каждый тянул Кафку в свою сторону и возвеличивал его по-своему. Начался «ренессанс» этот в США, оттуда перекинулся на Британские острова и в Европу. Кафковский культ все ширился в послевоенном западном мире.

Известный критик и литературовед Ганс Майер объяснял это следующим образом: «Разочарование в реальностях войны и послевоенного времени; отказ от прежних утопий… Администрирование, автоматизация, картина мира, всесторонне управляемого бюрократией, — все это, казалось, удается найти в пророческих предсказаниях Кафки» [1] .

Не будучи пророком, Кафка сумел предвидеть некоторые тенденции развития современного мира: он наблюдал их в своей стране, на этой «опытной станции конца света», как именовал Австро-Венгерскую монархию поэт и публицист Карл Краус.

Кафка ненавидел тот обездушенный, дегуманизированный мир, в котором был обречен существовать, ненавидел глубоко и страстно. Он выразил неизбывный ужас этой «исправительной колонии» цивилизации; он страдал за человека и чувствовал себя за него ответственным. Но Кафка был и пленником ненавистного мира, хворавшим его недугами. Противоречия кафковского мироощущения подчас непримиримы: писатель не верил в окружавшее его бытие, сомневался в возможностях человека. Кроме того, сама атмосфера его романов, новелл, притч, трагичная и гуманная, многозначная и символичная, сама манера его письма, кошмарно-сновидческая и лиричная одновременно, открывали широкий простор субъективизму оценок. У Кафки можно отыскать высказывания как бы на все случаи жизни; но он и выскальзывает из границ четкого мироощущения. Потому границы эти за него нередко додумывали. Возникло великое множество «легенд о Кафке»: религиозных и экзистенциальных, авангардистских и консервативных, психоаналитических и структуралистских.

Но 70–80-е годы для кафковедения — время уже довольно спокойное. Эра «сенсационных открытий», кажется, завершилась: никто не делает из Кафки «знамя», его просто продолжают изучать. Правда, работ синтетического характера стало явно меньше. В поле зрения чаще попадают отдельные аспекты творчества. Статьи во всех отношениях преобладают над книгами.

Франц Кафка родился 3 июля 1883 года. Мать его происходила из рода ученых раввинов, отец — сын полунищего деревенского резника — прожил трудную юность, но к старости достиг благосостояния: стал галантерейщиком средней руки, даже мелким фабрикантом. Преуспеяние внушило этому здоровому, практичному, малообразованному и внутренне примитивному человеку самоуверенность и нетерпимость. Он подчинил своей тирании жену, трех дочерей (одна из них, впрочем, со временем взбунтовалась), а внешне и сына Франца — полную свою противоположность, — из которого тем не менее пытался вырастить достойного себя наследника.

Весь этот конфликт болезненно подробно — и, конечно же, с позиций сына — изложен в «Письме отцу» (1919), так, впрочем, ему и не пересланном, не переданном. Отец подавлял волю сына, лишал его всякой веры в себя. И сын — впечатлительный, неврастеничный — не был способен открыто восстать, как его сестра. Он решался лишь на пассивное, безысходное в своем отчаянном упорстве сопротивление. Оно выражалось в нежелании заниматься коммерцией, в стремлении самоутвердиться с помощью непонятного отцу и им презираемого литературного творчества, даже в духовном бегстве из семьи. Но то была странная война: не только без надежды на победу, но и без уверенности, что победа нужна. Ведь Франц одновременно преклонялся перед «противником» и испытывал по отношению к нему чувство вины. И порой начинало казаться, будто борьба с отцом — это и есть вся жизнь, весь ее смысл. «Итак, мир состоял только из меня и тебя…» — сказано в кафковском письме. Отчуждение в семье выпячивало, подчеркивало, обостряло отчуждение в смысле более широком и общем.

Спору нет, был у Кафки свой (хотя и весьма узкий) круг друзей: Оскар Поллак, Макс Брод, Оскар Баум, Феликс Велч. Но никто из друзей «не был с ним на короткой ноге, — вспоминает его гимназический приятель Эмиль Утиц, — его всегда как бы окружала некая стеклянная стена» [2] . Были в его жизни и женщины: Фелица Бауэр, Юлия Вохрыцек, Милена Есенская, Дора Димант, может быть, и Грета Блох. Но женщины его более пугали, чем влекли («Коитус как кара за счастье быть вместе», — записал он в дневнике 14 августа 1913 года), и встречам с ними он предпочитал письма, сообщавшие реальному чувству что-то от вымышленных чувств менестрелей. И ни с одной из женщин он так и не решился соединить свою жизнь, хотя однажды был помолвлен с Юлией Вохрыцек и дважды — с Фелицей Бауэр, хотя писал отцу: «Жениться, создать семью… — это, по моему мнению, высшее, чего может достичь человек». Он боялся, что брак помешает его литературным занятиям. И еще боялся расстаться со своим одиночеством. Но и одиночества он боялся. «Страх перед полным одиночеством, — писал Кафка Броду 11 декабря 1922 года. — В сущности, одиночество является моею единственной целью, моим великим искушением… И несмотря ни на что, страх перед тем, чего я так сильно жажду… Эти два вида страха перемалывают меня, как жернова» [3] .

Ситуация Кафки есть, так сказать, предельная ситуация существования человека в условиях тотального кризиса, в обстановке распада всех ценностей общества, обреченного сразу и на бездушие конформизма, и на неутолимую тоску атомизации. Его индивидуальная судьба — нечто вроде заостренной, как бы очищенной до степени дидактического примера формы социального бытия дегуманизированной личности.

Биография Кафки удивительно небогата событиями, по крайней мере событиями внешними (ибо внутренняя его жизнь слагается из эскапад духа, из кошмарных «приключений»). Он окончил немецкую гимназию, затем в 1901–1905 годах здесь же в Праге изучал юриспруденцию и слушал лекции по истории искусств и германистике. В 1906–1907 годах прошел стажировку в адвокатской конторе и пражском городском суде. С октября 1907 года служил в частном страховом обществе. В 1908 году совершенствовался по этой специальности при Пражской коммерческой академии. И в том же году перешел на работу в полугосударственную организацию, занимавшуюся страхованием от производственных травм. Невзирая на докторскую степень и старательность в исполнении служебных обязанностей, он до конца занимал там лишь скромные и низкооплачиваемые должности. В 1917 году заболел туберкулезом и с тех пор работал с перерывами, а в 1922 году был вынужден уйти на пенсию. После чего — в 1923 году — и осуществил давно задуманное «бегство» в Берлин, где намерен был жить в качестве свободного литератора. Но резко ухудшившееся состояние здоровья заставило его возвратиться в Прагу. 3 июня 1924 года он умер в санатории Кирлинг под Веной.