Созерцатель
Шрифт:
Кленовая старость так же бессмысленна, как и человеческая, и точно так же прекрасна своим барочным пресыщением.
Резную плоскость испятнали коричневые крючки, точки, черточки и целые иероглифы – почти беспробельно. Как будто дюжина писцов торопясь, выводила тайный текст во всех направлениях: направо, налево, вверх, вниз и еще каким-нибудь замысловатым бустрафедоном… Работали одновременно, одними чернилами. Но что написали? Что скрыли они, предав листу? Письмена забытой цивилизации, с забытым ключом, с правилами перевода, которых теперь не знает никто, кроме Господа, без лада и подсказки теснились на дряблой старческой коже листа. Как будто расплывчатые
Быть может, утраченное евангелие, пятое, но совсем не апокрифическое, помещено было высшей волей слева от центральной жилы кленового листа, рассекающей его увядшую плоть пополам… А справа – карта дороги в рай, немучительной, простой и короткой.
На второй день я утратил способность досадовать. Так тоже бывало всегда. Мне не стать господином тайны. Вселенские смыслы протекут мимо меня. Что ж, стоит смириться с этим. Я лишь сожалел: они не достанутся никому. Я сожалел. И вновь слезы потянулись книзу по моим щекам, смешиваясь с шепотом неба, призрачной лаской сумерек и комками бурой глины. Моим предкам и потомкам предстоит барахтаться в том же незнании, что и мне…
В полной темноте я вошел в дом. Экзотическая конструкция из дюралевых листов, параболических антенн, синтезатора воды, дизельного обогревателя и ортопедических матрасов. Пахло проводкой средней прожаренности, без крови… На распредщите энжекторов примостился электромеханический кот. Котик. Татьяна любит живность.
Я и мечтать не мог, что мне достанется такое совершенство. Она умела сделать нас двоих любимыми игрушками друг друга. Ее воле подвластна паутина снов и предчувствий. Иные края тонкими струйками просачивались сквозь нее в наш дом. Дитя нескончаемых вечеров и подслеповатых зимних фонарей, она владела необъяснимой силой – входить в чужие сны и видения. Но всякий раз, когда ей это удавалось, она приносила одну лишь утонченность, узоры беззвучных воздушных танцев и ни капли зла. Она всегда была существом лунным, ее цвета – тусклая синева и блистательное серебро, ее аромат – амбра и ландыш, ее звук – шелест. Я долго подозревал, что у Татьяны должны быть когти. Только спрятаны они очень глубоко, невероятно глубоко… Но… так иногда случается: лунные существа предают свою темную суть и уходят в мир людей. Здесь они уязвимы и заведомо лишены когтей. Их сила непонятна, пугающа и почти бесполезна. Здесь они беспомощны! Соединяться с ними возможно лишь тогда, когда они доверяют тебе бесконечно, да и твое доверие не скуднее. Наша любовь родилась из доверия. Не могу представить себе женщину, которая подходила бы мне больше Татьяны.
Среднего роста, белокожая, медлительная и точная в жестах, она двигается так же, как плывет по небу белое око ночи. Ее волосы текут тусклой платиной до самых бедер. Ее глаза черны. Ее голос тих. Ее походка – покой, плавно перетекающий из одного места в другое. Длинные тонкие пальцы Татьяны любят гладить дорогое полированное дерево. Моя жена без труда стирает зыбкую границу между значениями слов “туман”, “мечтание” и “улыбка”.
В этот вечер она была чудовищно, подавляюще искусна. Как обычно, впрочем. Иной раз я пугаюсь этого. Каково быть незамысловатым деревенским рожком, который подносит к устам богиня лунных снов и потаенных лесных ручьев, подносит – за неимением флейты! Она неспешно извлекала из меня мелодию прекрасной печали. Контуры осенней ночи размывались и таяли. Мы любили друг друга в нескольких мирах одновременно.
…Утро лишило ее моего тепла. Я уходил от нее… наверное… куда-то… в свой странный мир, где необходимо работать, чтобы жить. Губы… как всегда, не открывая глаз.
Выходя наружу, я услышал бессмысленное щебетание информационной установки, “…экспедиция на Марс… пополнить… иссякшие запасы воды… иначе… нас ожидает глобальная…”.
Старый клен ждал окончания ритуала.
Третий лист, третий мой неговорящий собеседник, умер в самом расцвете своих сил и желаний. Тайные пороки разбавили его золото нежной зеленью и острыми приправами багровых тонов. Ветер надорвал его тело в двух местах. Неровный, неправильный силуэт мог бы многое рассказать о том, как преждевременная зрелость надламывает неясные томления юности. Мечта, добытая раньше времени, превращает разочарование в наркотик, а бесцельность – в цель.
Гравер, занимающийся кленовыми судьбами, заставил острые выступы изогнуться, направить свои мягкие жала в разные стороны. Неистовая сила рвалась вон из полупрозрачной плоскости, звучащей простым пергаментом… В мертвом листе еще полным полно было этой силы, как видно, жизнь не сумела растратить ее. Наверное, тянкие сезоны не иссякли сами собой. Их неровное течение кто-то обрезал прежде времени, до срока. Жизнь листа прервалась задолго до естественного покаяния, в ожерелье грехов, страстей и гневной гордыни. Достигнув старости, буйные натуры обретают прощение за свои блудные странствия и неизлечимо болеют Брейгелем. Этому – не было дано.
И на его судьбе оттиснута была вселенская тайна – с необыкновенной отчетливостью. Какой смысл в жизни, рвущейся без расчета и даже без особых резонов навстречу утоленным желаниям? Перестав желать, переходишь в состояние нирваны, то есть смерти… Жизнь одного листа – среди многих миллионов октябрьских павших, – зачем заставили ее выйти из небытия? Зачем не дали в недрах ее до конца свершиться ни единому задуманному плану? Зачем вытолкнули ее обратно в небытие, начертав знак последнего срока на челе полуденного часа?
А ведь есть смысл, должен быть смысл…
Сегодня я не плакал. Три дня. Меньше чем за три дня я никогда не мог достигнуть безграничного смирения. Быть может, никому не дано будет познать тайну, разлитую по всем листам, по всем былинкам, по теням и свету, по звукам и запахам, по людям и камням, по гибким ветвям вязов и терпкому холоду беззвездных ночей. Может быть. Но мне слышна тихая музыка тщетного и прекрасного заката, я знаю винный аромат солнца, робко застывшего перед вратами ноября, и для меня нет тайны в суетливых танцах птиц, – скудно деловитых посреди роскошного увядания мира. Смиренная грация листопада наполнила мою душу трепетом.
Какое счастье – вернуться путем кленового золота…
Я улыбнулся.
Я не сумел ни сломать ту величественную призрачную машину, которая управляет временем и пространством нашего мира, ни наладить ход ее шестеренок и передаточных валов так, чтобы течение дел перестало быть нескончаемой неожиданностью. Но мне позволено иногда возвращаться к Отцу, подарившему всю эту красоту… Он любит меня и, наверное, простит…
– Здравствуй, Отец!
– Здравствуй, Адам.