Сожженная заживо
Шрифт:
Ее ноги под простыней были полусогнуты, коленями кверху, как обычно женщины сидят по-восточному, только она находилась в горизонтальном положении. Я положила руку ей на колено, и она открыла глаза. «Как тебя зовут?» Она не ответила. «Послушай, я тебе помогу. Я вернусь и помогу тебе». — «Айуа».
По-арабски «да», и все. Она снова прикрыла глаза. Я даже не знала, видела ли она меня.
Это была моя первая встреча с Суад.
Я вышла оттуда потрясенная. Я обязательно что-то сделаю, это, несомненно! Все, что я предпринимала до этого, начиналось с властного призыва. Мне рассказывали о какой-нибудь беде, и я шла туда, зная, что должна обязательно помочь. Я не знала, как именно, но я обязательно что-нибудь придумаю.
Я вернулась к своей знакомой, чтобы кое-что уточнить, если так можно выразиться, о случае с этой девушкой.
«Ребенок, которого она родила, по приказу полиции отдан в социальную службу. Ты ничего не сможешь сделать. Она молода, никто не будет тебе помогать в госпитале. Жаклин, поверь мне, ты не сможешь ничего сделать». — «Хорошо, посмотрим».
На следующий день я вернулась в госпиталь. Девушка все еще была в полубессознательном состоянии, а ее соседка по палате все так же в коме. И зловоние в их палате становилось невыносимым. Я не знала, какова была площадь ожогов, но никто их не дезинфицировал. Еще через день вторая кровать оказалась пустой. Девушка, находившаяся в коме, умерла прошедшей ночью. Я смотрела на эту пустую, но до сих пор не вымытую кровать с чувством глубокой вины. Всегда очень печально, когда ты бессильна что-либо сделать. И я сказала себе: «А теперь надо заниматься другой». Но она была в полубессознательном состоянии, часто бредила, и я не понимала ничего из того, что она пыталась мне ответить.
И вот тут вдруг произошло то, что можно назвать чудом. Чудо явилось в образе молодого палестинского врача, которого я видела здесь впервые. Директор госпиталя сказал мне: «Оставьте, она все равно умрет». Я спросила у молодого врача его мнение по этому поводу:
— Что вы об этом думаете? Почему ей до сих пор не очистили лицо?
— Мы пытались почистить, как могли, но это нелегко. Такие случаи для нас очень трудны, из-за местных обычаев… вы понимаете…
— Но вы верите, что ее можно спасти?
— Если она до сих пор не умерла, возможно, что шанс есть. Но будьте очень осторожны с подобными историями, очень осторожны.
В последующие дни я увидела, что лицо стало немного чище, тут и там виднелись следы меркурохрома (бактерицидное вещество). Молодой врач, должно быть, дал указания медсестре, которая кое-что сделала, но без особенного рвения. Суад рассказала мне потом, что ее взяли за волосы, чтобы ополоснуть в ванне, и что с ней так обращались, потому что никто не хотел к ней прикасаться. Я, конечно, ни в коем случае не стала вмешиваться, чтобы не осложнить свои взаимоотношения с этим госпиталем. Я пошла к молодому арабскому доктору, до которого, как мне казалось, было легче достучаться.
— Я работаю с гуманитарной организацией и могу что-то сделать для этой девушки, поэтому мне хотелось бы узнать, существует ли у нее надежда на жизнь.
— Что касается меня, то я думаю, что да. Можно было бы попытаться что-то сделать, но сомневаюсь, что это возможно в нашем госпитале.
— Тогда, может быть, попытаться перевезти ее в другой госпиталь?
— Да, но у нее семья, родители, она несовершеннолетняя, мы не можем вмешиваться. Родители знают, что она здесь. Мать уже приходила, впрочем, с тех пор посещения ей запрещены… Это совершенно особенный случай, поверьте мне.
— Послушайте, доктор. Я со своей стороны хотела бы что-то сделать. Я не знаю, что это за запреты, но если вы считаете, что существует хоть какая-то надежда выжить, даже самая ничтожная, я не могу оставить ее умирать.
Тогда доктор посмотрел на меня, слегка удивленный моей настойчивостью. Наверняка он думал, что я не представляю никакого веса… одна из этих «гуманитариев», ничего не знающих о его стране. Я бы дала ему лет тридцать, и он казался мне весьма симпатичным: высокий, стройный, с черными волосами и хорошо говорил по-английски. Он был совсем не похож на своих собратьев, обычно игнорирующих просьбы западных иностранцев.
— Если я смогу вам помочь, то обязательно помогу.
Отлично. На следующий день он уже охотно говорил со мной о состоянии пациентки. Поскольку он учился в Англии и был достаточно образованным, наши отношения складывались легко. Я пошла немного дальше в своих расспросах об участи Суад и поняла, что на самом деле ей не оказывалось никакой помощи.
— Она несовершеннолетняя, мы не имеем абсолютно никакого права прикасаться к ней без разрешения родителей. А для них она умерла, во всяком случае, они ждут только этого.
— А если поместить ее в другой госпиталь, где с ней будут лучше обращаться и оказывать ей помощь, как вы думаете, мне позволят это сделать?
— Нет. Только родители могут разрешить это, но они вам такого разрешения не дадут!
Я отправилась поговорить со своей знакомой об этой моей затее и спросить ее мнение:
— Я хотела бы перевезти ее из этого госпиталя в другое место. Что ты об этом думаешь? Это возможно?
— Если родители хотят, чтобы она умерла, ты ничего не добьешься. Это вопрос чести для них и для всей деревни.
Но я уже влезла в эту историю. Я была намерена заниматься ею до тех пор, пока не найду даже самую маленькую лазейку для положительного решения. В любом случае я собиралась идти до конца.
— Как ты думаешь, может быть, мне съездить в эту деревню?
— Ты слишком рискуешь, отправляясь туда. Послушай меня хорошенько. Ты еще не знаешь, что такое кодекс чести, которым нельзя пренебречь. Они хотят, чтобы она умерла, — в противном случае их честь не будет восстановлена, и семью вышвырнут из деревни. Они должны будут уйти обесчещенными, ты понимаешь? Ты, конечно, можешь броситься в пасть тигра, однако, по моему мнению, ты подвергнешь себя огромному риску и, в конце концов, не добьешься ничего. Она приговорена. Она находится без лечения слишком долго, с такими ожогами эта несчастная не выживет.
Но маленькая Суад все же приоткрывала глаза, когда я приходила ее навестить. Она слушала меня и отвечала мне, превозмогая невыносимую боль.
— Я знаю, что у тебя был ребенок. Где он?
— Я не знаю. Его забрали. Я не знаю…
Я понимала, что по сравнению с тем, что ей приходилось выносить, и тем, что ее ожидало, — неминуемой смертью, мысль о ребенке не была главной в ее сознании.
— Суад, мне надо, чтобы ты дала мне ответ, потому что я хочу кое-что сделать. Если нам удастся выбраться отсюда, если я увезу тебя в другое место, ты согласишься поехать со мной?