Сожженная заживо
Шрифт:
Я часто думала о той овце, у которой случились трудные роды. Тогда я просунула руку в самую глубину ее брюха и осторожно повернула голову ягненка, чтобы он занял правильное положение, и потихоньку стала тянуть его к себе. Я так боялась причинить ему боль, и я долго возилась с ним, чтобы достать его живым. Матери не удавалось его вытолкнуть, бедняжке, и я всемерно ей помогала. Но примерно через час овца все же умерла.
Ягненок оказался маленькой овечкой. Она следовала за мной по пятам, как ребенок. Когда она видела, что я ухожу, она блеяла и звала меня. Я доила сначала других овец, а потом поила ее из соски. В то время мне должно было быть лет пятнадцать. Я помогала многим овцам родить, но в памяти осталось только это воспоминание. Маленькая овечка шла за мной
Было странно думать о том, что столько усилий прилагали, чтобы помочь разродиться овцам, в то время как моя мать душила своих собственных детей. В то время я об этом абсолютно не думала. Это был обычай, который воспринимался как должное. Воскрешая в памяти эти образы сегодня, мне хочется взбунтоваться. Если бы в то время я обладала тем сознанием, которое имею сейчас, я бы скорее удушила свою мать, чтобы спасти хотя бы одну из этих новорожденных девочек.
Мне хочется взбунтоваться из-за женщины, забитой до такой степени, что для нее убивать своих детей — это нормально. Из-за отца, такого, как мой, для которого остричь волосы своей дочери овечьими ножницами — это нормально. Бить ее палкой или ремнем — это нормально. Привязать в конюшне на всю ночь среди коров — это нормально. Что может сделать со мной отец, когда узнает, что я беременна? Мы с моей сестрой Кайнат полагали, что самое худшее, что с нами могло случиться, — это быть привязанными в конюшне. Руки связаны за спиной, во рту скомканный платок, чтобы мы не могли кричать, и ноги связаны веревкой, которой нас били. Мы были немы, стояли всю ночь, только смотрели друг на друга и думали одно и то же: «Пусть мы связаны, но мы живы».
В тот день я стирала, когда за спиной у меня послышались прихрамывающие шаги отца, а его палка стучала по плиткам двора. Он остановился позади меня, а я не смела подняться.
— Я уверен, что ты беременна.
Я уронила белье в таз, у меня не было сил поднять на него глаза. Я не могла сделать удивленный или оскорбленный вид, я не могла врать, глядя ему в лицо.
— Нет, папа, это не так.
— Так! Так! Посмотри-ка на себя. Ты растолстела. И это пятно. Ты говорила, что это от солнца, потом ты говорила, что это от хны. Мать должна посмотреть на твои груди.
Значит, это мать засомневалась первая. А он отдал приказ: «Надо, чтобы ты их показала!» — и ушел, не говоря больше ни слова.
Он меня не ударил. Я не оправдывалась, мой рот как будто парализовало. В этот раз всё, конец, я умру. Тут подошла мать. Она обошла вокруг меня, уперев руки в бока. Она была спокойна, но тверда.
— А теперь прекрати свою стирку! Показывай мне свои груди!
— Нет, пожалуйста, мама, я стесняюсь.
— Показывай, или я разорву на тебе платье!
Я стала расстегивать пуговицы от воротника до высоты груди и отогнула край платья.
— Ты беременна?
— Да нет же!
— У тебя есть месячные?
— Да, есть!
— В следующий раз, когда у тебя будут месячные, ты мне их покажешь!
Я согласилась, чтобы успокоиться самой и успокоить ее, и ради собственной безопасности. Я знаю, что мне надо порезаться, чтобы вымазать кровью бумагу и показать ей в следующую луну.
Я бросила стирку и ушла из дома, пройдя через сад, без разрешения. Я спряталась в ветвях старого лимонного дерева. Конечно, глупо прятаться, таким образом, разве спасет меня это лимонное дерево? Но мне стало так страшно, что я была вне себя. Отец очень быстро обнаружил меня там, куда я забралась, как коза среди листвы. Он дернул меня за ноги, и я упала.
Я разбила колено, и он повел меня в дом. Он взял листья шалфея, разжевал их и приложил эту кашицу к ране, чтобы остановить кровь. Это было странно. Я не понимала, зачем после того, как он грубо сдернул меня с дерева, он вдруг стал проявлять обо мне заботу, чего никогда раньше не делал. В тот самый момент я даже сказала себе, что не такой уж он и злой. Он поверил тому, что я ему сказала. Только спустя время я подумала, не делал ли он это, чтобы не
От падения у меня заболел живот, и я надеялась, что из-за этого начнется кровотечение.
Немного позже состоялся семейный совет, на котором мне не разрешили присутствовать. Мои родители позвали Нуру и Хуссейна. Я слушала из-за стены. Они говорили все вместе, и я слышала, как отец сказал: «Я уверен, что она беременна, она не хочет нам это говорить, мы подождем, пока она покажет нам месячные…»
Когда они закончили говорить, я поднялась на второй этаж и сделала вид, что сплю.
На следующий день мои родители поехали в город. Мне было запрещено выходить из дому. Ворота во дворе были закрыты, но я прошла через сад и вышла из деревни. Я подобрала большой камень и начала бить себя по животу, через платье, чтобы вызвать кровотечение. Никто никогда не говорил мне, как в животе матери происходит рост ребенка. Я знала, что в определенный момент ребенок начинает шевелиться. Я видела беременной свою мать, я знала, сколько времени надо, чтобы ребенок появился на свет, но я не знала ничего другого. С какого момента ребенок живой? Я полагала, что с рождения, потому что именно в момент рождения, как я видела, мать решала, оставить его в живых или нет. Я горячо надеялась, а тогда у меня было три с половиной или четыре месяца беременности, что у меня возобновятся месячные. Я думала только об этом. Я даже представить не могла, что этот ребенок у меня в животе — уже человеческое существо.
И я плакала от ярости, от страха, потому что кровь все не проявлялась. Потому что родители должны вернуться, а я — быть дома еще до их прихода.
Сейчас это воспоминание причиняет мне боль… Я чувствую себя такой виноватой. Конечно, я могу утешать себя, что не знала ни о чем, была запугана тем, что меня ожидало, но это кошмар — думать о том, как я била по животу, чтобы умертвить своего ребенка.
На следующий день я делала то же самое — ударяла по животу, чем попало и каждый раз, когда могла. Мать выжидала. Она дала мне месяц срока с того дня, когда заставила показать ей груди. Я знала, что в уме она все просчитала, а пока запретила мне выходить. Я не должна была покидать дом и могла заниматься только работой по хозяйству. Мать сказала мне: «Не смей выходить за ворота! Ты больше не пойдешь, пасти овец, ты не пойдешь больше за сеном».
Я могла бы убежать через сад и соседский огород, но куда мне идти? Я никогда не ездила одна на автобусе, у меня не было денег, да и шофер бы меня не посадил.
Должно быть, я была на пятом месяце. Я почувствовала шевеление у себя в животе и как безумная бросилась на угол стены. Я больше не могла ни обманывать, ни скрывать свои груди и живот, у меня не было выхода.
Единственный выход и единственная возможность спасения, — подумала я, — это убежать из дому и спрятаться у сестры моей матери. Она жила в нашей же деревне. Я знала ее дом. И вот утром, когда мои родители уехали на рынок, я пошла через сад, прошла перед колодцем, перепрыгнула через ограду и побежала к ней. Я не очень-то на нее надеялась, потому что она была злая, очень ревниво относилась к моей матери, но из-за чего, я не знаю. Но может быть, именно она приютит меня у себя и поможет найти решение. Когда она увидела, что я пришла одна, она, прежде всего, подумала, не случилось ли чего с родителями. Почему они не пришли со мной?
— Тетя, ты должна мне помочь.
И я рассказала ей все и о свадьбе, о которой договорились, а потом отложили, и о пшеничном поле.
— Кто он?
— Его зовут Файез, но его больше нет в деревне, он ведь обещал мне…
— Хорошо, я тебе помогу.
Она оделась, накинула платок и взяла меня за руку.
— Пойдем, прогуляемся вместе.
— Но куда? Что ты будешь делать?
— Пойдем, дай мне руку, ты не должна идти одна.
Я вообразила, что она ведет меня к какой-то другой женщине, соседке, знающей секрет, чтобы вернуть месячные или сделать так, чтобы ребенок перестал расти в животе. Или она спрячет меня где-нибудь, пока я не смогу освободиться.