Сознание вне мозга, или Многомерность живого
Шрифт:
Существует также много свидетельств от людей, побывавших в состоянии клинической смерти. Конечно, их индивидуальные впечатления различны, но в них есть и много общего. Есть попытки объяснить все это галлюцинациями мозга, но раньше уже говорилось, что это совершенно не проходит. Случаи, когда мозг не работал, а пациент видел и помнит, что происходило вокруг него, начисто отметают версию с галлюцинациями. Хотя, нельзя исключать, что некоторые картины могут быть внушены существами с более высоким разумом.
Свое описание различных слоев внешнего мира оставил американский исследователь Роберт Монро (1915–1995). В 1950-х годах он был успешным предпринимателем и имел собственную радиокомпанию. «В 1956 компания занялась исследованием эффектов звуковых волн на человеческое сознание, включая возможность обучения во время сна. Большую часть тестирований Монро проводил на самом себе. В 1958 году во время одного из
Монро в окружении растущей группы помощников начал работать над разработкой методов контроля и стимуляции возникновения новых состояний сознания в лабораторных условиях. В 1974 году был основан Институт Монро, в котором и по сей день проводятся исследования в сфере расширения способностей человеческого сознания, семинары, практические занятия и обучающие курсы. В течение многих лет в Институте Монро, основателем и руководителем которого был сам Роберт Монро, проводились многочисленные исследования внетелесных переживаний. В экспериментах участвовали как тщательно отобранные добровольцы, так и сам Монро. На основании множества отчетов, составленных по рассказам путешественников, удалось составить определенную картину того мира, в который погружались испытуемые. В своей книге «Далекие путешествия» Роберт Монро говорит о кольцах, которыми окружена наша Земля. Кольца нефизического существования представляют собой энергетические слои, населенные душами людей, ранее воплощавшихся в физическом земном мире. После того, как мы оставляем свое физическое тело, мы попадаем в один из таких слоев.
Довольно цельную картину смежных миров дал в своем творчестве русский писатель и поэт Даниил Андреев (1906–1959). Годы его жизни пришлись на один из самых тяжелых периодов в истории России – две мировые войны, революция и гражданская война, послевоенные голод и разруха. Массовые репрессии не только уносили жизни миллионов невинных людей, но и создавали постоянную атмосферу страха для тех, кто пока оставался на свободе. За рукопись своего романа в 1947 году был арестован не только сам Д. Андреев, но и его родственники и друзья. Он получил высшую меру – 25 лет тюрьмы, так как на тот период смертная казнь была отменена.
Вот фрагмент из воспоминаний его жены А.А. Андреевой: «Те, для кого мир не исчерпывается видимым и осязаемым (в крайнем случае, логически доказуемым), для кого иная реальность – не меньшая реальность, чем окружающая материальная, поверят без доказательств. Если наш мир не единственный, а есть и другие, значит, между ними возможно взаимопроникновение – что же тут доказывать? Те, для кого Вселенная ограничивается видимым, слышимым и осязаемым – не поверят. Я говорила о моментах в жизни Даниила Леонидовича, когда в мир «этот» мощно врывался мир «иной». В тюрьме эти прорывы стали частыми, и постепенно перед ним возникла система Вселенной и категорическое требование: посвятить свой поэтический дар вести об этой системе. Иногда такие состояния посещали его во сне, иногда на грани сна, иногда наяву. Во сне по мирам иным (из того, что он понял и сказал мне) его водили Лермонтов, Достоевский и Блок – такие, каковы они сейчас. Так родились три его основных произведения: «Роза Мира», «Русские боги», «Железная мистерия». Они все – об одном и том же: о структуре мироздания и о пронизывающей эту структуру борьбе Добра и Зла…
В «Розе Мира» он вводит понятие «вестник» – художник, осуществляющий в своем творчестве связь между мирами. Таким он и был.
Василий Васильевич Парин, советский академик, физиолог, атеист, очень подружившийся в тюрьме с Даниилом, с удивлением рассказывал мне: «Было такое впечатление, что он не пишет, в смысле «сочиняет», а едва успевает записывать то, что потоком на него льется».
Не писать Даниил не мог. Он говорил мне, что два года фронта были для него тяжелее десяти лет тюрьмы. Не из страха смерти – смерть в тюрьме была вполне реальна и могла оказаться более мучительной, чем на войне, – а из-за невозможности творчества.
Сначала он писал в камере на случайных клочках бумаги. При «шмонах» эти листки отбирали. Он писал снова. Вся камера участвовала в сохранении написанного, включая «военных преступников», немцев и японцев, которые, не зная языка, не знали, что помогают прятать – это была солидарность узников».
В «Розе мира» многослойность нашего мира рассматривается Даниилом Андреевым как объективная реальность: «Понятие многослойности Вселенной лежит в основе концепции Розы Мира. Под каждым слоем понимается при этом такой материальный мир, материальность которого отлична от других либо числом пространственных, либо числом временных координат. Рядом с нами, сосуществуют, например, смежные слои, Пространство которых измеряется по тем же трём координатам, но Время которых имеет не одно, как у нас, а несколько измерений. Это значит, что в таких слоях Время течёт несколькими параллельными потоками различных темпов. Событие в таком слое происходит синхронически во всех его временных измерениях, но центр события находится в одном или в двух из них. Ощутительно представить себе это, конечно, нелегко. Обитатели такого слоя, хотя действуют преимущественно в одном или двух временных измерениях, но существуют во всех них и сознают их все. Эта синхроничность бытия даёт особое ощущение полноты жизни, неизвестное у нас».
Вот описание его пребывания в одном из таких слоев.
«Я встречал иногда людей, обладавших вот такой приоткрытостью глубинной памяти, но ни один из них не решался говорить об этом почти ни с кем; о попытках же запечатлеть эти воспоминания в письменной форме ни у кого не возникало даже смутного помысла. Виной тому была уверенность, что подобные признания могут вызвать только насмешку, и естественная душевная стыдливость, восстающая против вынесения на суд чужих и чуждых людей того, что интимно, неприкосновенно и в то же время недоказуемо. Очень долгое время так смотрел на дело и я, да и теперь предпринимаю подобную попытку без малейшей отрады. Но так как решительно всё, о чём я рассказываю в этой книге, имеет столь же бездоказательный источник, то я не вижу больше оснований молчать именно о прорывах глубинной памяти; надо было или не начинать книги совсем или, раз уже начав, говорить обо всем, вопреки боязни. К тому же меня укрепляет надежда на то, что читатели, не доверяющие мне, отсеялись уже после первых глав и следить дальше за моим изложением будут лишь люди, преднастроенные благожелательно.
Последняя смерть моя произошла около трёхсот лет назад в стране, возглавляющей другую, очень древнюю и мощную метакультуру. Всю теперешнюю жизнь, с самого детства, меня томит тоска по этой старой родине; быть может, так жгуча и глубока она потому, что я прожил в той стране не одну жизнь, а две, и притом очень насыщенные. Но, уходя из Энрофа (наш физический трехмерный мир) триста лет назад, я впервые за весь мой путь по Шаданакару (совокупность всех смежных миров, связанных с Землей) оказался свободным от необходимости искупляющих посмертных спусков в глубину тех слоёв, где страдальцы развязывают – иногда целыми веками, даже тысячелетиями, – кармические узлы, завязанные ими при жизни. Впервые я успел и смог развязать узлы ещё в Энрофе, долгими мучениями и горькими утратами оплатив совершённые в молодости срывы и ошибки. И в первый раз я умирал с лёгкой душой, хотя по религиозным воззрениям той страны должен был бы ожидать воистину страшного посмертия. Но я уже знал, что исключением из касты и сорокалетней жизнью среди париев я искупил всё. Смерть была легка и полна надежды.
То была вещая надежда: такая не обманывает. О первых часах, даже о нескольких днях моего нового бытия, мне до сих пор ничего не удалось вспомнить. Но зато я помню несколько местностей того нового слоя, в котором долгое время существовал вслед за тем.
Единый для всех метакультур, этот слой, однако, очень пёстр: в древней, тропической, огромной метакультуре, дважды обнимавшей мою земную жизнь, он был похож на её природу в Энрофе, но мягче – без крайностей её жестокости и великолепия, без неистовых тропических ливней и губительной сухости пустынь. Я помню, как белые башнеобразные облака необыкновенно мощных и торжественных форм стояли почти неподвижно над горизонтом, вздымаясь до середины неба: сменялись ночи и дни, а гигантские лучезарные башни всё стояли над землёй, едва меняя очертания. Но само небо было не синим и не голубым, но глубоко зелёным. И солнце там было прекраснее, чем у нас: оно играло разными цветами, медлительно и плавно их сменяя, и теперь я не могу объяснить, почему эта окраска источника света не определяла окраски того, что им освещалось: ландшафт оставался почти одинаков, и преобладали в нём цвета зелёный, белый и золотой.