Созвездие Хаоса
Шрифт:
Мать в те годы работала в Дубне мелкой сошкой в горкоме, однако квартиру получить сумела и до сих пор, вот уже много десятков лет, считала ее полностью своей.
Может, с этого все и началось у них? С квартирного раздрая? После смерти отца Анна Ласкина попыталась переоформить квартиру целиком на себя – объясняла матери, ну, мол, так проще, если что… Меньше бюрократизма в будущем и хождения по инстанциям.
– Если что? – скрипуче спросила мать, сверля ее янтарными, как у старой кошки, глазами. – Смерти моей ждешь не дождешься? Уже
В том разговоре она последний раз назвала ее «дочкой» – больше уже не называла никак. Ни дочкой, ни по имени. А когда злилась, как сейчас, именовала исключительно «сукой».
Хитрая сука… жадная… себе на уме…
– Дождешься, прокляну на веки вечные, – мать зачерпывала ложкой мясную подливу и, морщась, жевала вставной челюстью рагу. – Допрыгаешься. Материнское проклятие – как печать. Года не проживешь.
Не то чтобы Анна верила материнским угрозам или боялась, однако…
С отцом ведь случилась беда. И как раз спустя полгода после их семейного скандала с матерью – та заподозрила его в неверности. Мол, слишком любезен с соседкой ниже этажом. Она много раз видела с лоджии, как он идет с ней рядышком по двору, возвращаясь из гастронома, и они очень мило и оживленно беседуют.
Отец обозвал ее старой дурой. Она его кобелем. Он назвал ее параноиком. Она его мерзавцем. Он обозвал ее ведьмой. И мать закричала: проклинаю, проклинаю тебя, иуда!
Через полгода отец замертво упал во дворе в тот самый момент, когда они разговаривали с соседкой. Врачи сказали Анне – тромб оторвался. Скоропостижная смерть.
Мать на похоронах имела загадочный вид. Поглядывала искоса на Анну, словно галка на блестящий шарик.
Из-за переоформления собственности начался скандал. И теперь она грозила проклятием уже родной дочери.
Уразумев, что та тайком ждет ее смерти и уже готовит для себя «апартаменты», мать совсем осатанела.
Тема материнского проклятия стала доминирующей во всех их разговорах – и в утренних, когда Анна Ласкина уходила на службу в администрацию, и в вечерних, когда возвращалась. И в другие часы тоже – когда она покидала ненавистную квартиру, чтобы хоть недолго побыть самой собой.
– Думаешь, я не вижу ничего? – скрипела мать, вытирая бумажной салфеткой тонкие губы. – Слепая, глухая? Маразматичка, да? Я все вижу. И говорю тебе: прокляну. Узнаешь, что это такое. Сто раз пожалеешь, хитрая сука.
«Хитрая сука» глянула на мать. Молча.
Думала о том, почему она вынуждена все это терпеть. Она, которая добилась столь многого, чего прочие женщины в провинциальном городке не добились бы никогда. Ни за что.
Она вспомнила, как на днях выступала на совещании у губернатора Подмосковья. И все присутствующие – все эти тухлые мужики-начальники, которых она обычно тайно презирала за их глупость, ограниченность, за их раболепие, за то, как они нудно гундосили во время выступлений, – слушали ее с вниманием. Даже с почтением!
Или ей это лишь казалось?
Уважают ли ее в администрации? Или не уважают?
Мать ее в грош не ставит. Ненавидит и вечно грозит.
Есть ли разница между ее положением в доме и в мире? В городе и в этих четырех стенах? И еще в одном месте. О котором она, Анна Ласкина, живущая под гнетом страшного материнского проклятия, не может не думать.
Мать внезапно дико закашлялась. Сморщенное лицо ее побагровело.
Секунд пять Анна Ласкина надеялась, что она подавилась. Что кусок пошел в дыхательное горло. И мать…
Но та глубоко вздохнула, сунула в рот пальцы и извлекла искусственную челюсть.
Мать пытливо глянула на дочь, все еще тяжело дыша от натуги и кашляя, и торжествующе улыбнулась.
Не дождешься, сука…
Вставные зубы лежали на кухонном столе на бумажной салфетке, пятная ее коричневым мясным соусом как гноем.
– Думаешь, я ничего не слышу? Сплю по ночам? – просипела мать. – Ах ты, падаль… Я по глазам твоим вижу, в душе читаю. Чего вылупилась? Смотри прокляну!
Анна Ласкина положила на пустую тарелку вилку и нож – крест-накрест. Глянула на дизайнерские стенные часы на своей дорогой итальянской кухне. И опустила глаза.
Глава 8
Остановка
Такси приехало в шесть двадцать утра. К этому времени Катя, полусонная, уже успела принять горячий душ, выпить чашку растворимого кофе на пустой кухне кампуса и попрощаться с администраторшей – тоже сонной, как сурок.
Катя рассчитывала за двадцать минут добраться до станции Большая Волга и купить билет на семичасовой экспресс. Позже шла масса электричек, но Катя предпочла встать ни свет ни заря, но доехать до Москвы с относительным комфортом.
Клочья тумана раздул, разогнал сильный северный ветер – предвестник подступающего холода. Но они все еще наполняли мглой узкие тенистые улицы и дворы. ЭРЕБ тонул в рваных ошметках ночного тумана, словно в хлопьях морской пены, и утренние сумерки лишь усиливали это впечатление. Городское освещение уже отключилось, горели неоном лишь вывески некоторых магазинов и торгового центра, мимо которого проезжала Катя.
ОВД остался где-то в другой стороне. Таксист вырулил в жилой микрорайон – все кирпичные многоэтажки выглядели здесь зданиями семидесятых, резко контрастируя со старой коттеджной застройкой.
Катя была рада покинуть ЭРЕБ. Хотелось в Москву, домой. Ко всему привычному и знакомому. Она подумала, что не попрощалась с Мухиной, и дала себе слово, что, как только начнет писать очерк, непременно позвонит ей, – спросит, раскрыли ли кражу из дома космонавта Чеглакова.
Таксист украдкой зевал. Прибавил газа. Мимо проплыло удивительной красоты маленькое элегантное здание, все из стекла и разноцветных панелей, схожее яркостью с оперением тропической птицы. Архитектурный дизайн составил бы честь столичному центру.