Созвездие Стрельца
Шрифт:
— Ты скажи им, что я не хотела, Зиночка, что я тебя останавливала. Может, какое ни на есть снисхождение будет…
— Может, и будет! — опять усмехнулась Зина.
Ох, как Фросе хотелось отлаять Зину по-настоящему, в голос — за эти усмешки, в которых Фросе чудилось превосходство Зины и сейчас, отлаять так, чтобы отлились ей все Фросины слезы и страхи — и тогда, и сейчас! Но она, заручившись молчаливым согласием подруги выгораживать, не хотела сейчас раздражать ее. Ладно, со злобой подумала она, пусть усмехается. В тюрьме или в лагере кровавыми слезами еще наплачется, когда придется ей землю рыть, камень бить, сквозь вечную мерзлоту пробиваться на Колыме! Пусть пока усмехается…
А Зина усмехалась вовсе не потому, что ее забавляла или ей была жалка Фрося. Она вспоминала свой разговор с Марченко, происшедший накануне.
…Он впервые явился к ней в гражданском платье — в осеннем пальто хорошего покроя, темно-сером костюме из дорогой ткани, в башмаках на каучуковой подошве, с портфелем из крокодиловой кожи, с замками, замочками, замочечками, с молниями, с кашеткой для визитной карточки, с ремнями, как на чемодане кругосветного путешественника. Он раскланялся, не выпуская из рук портфеля — родного брата подаренного Воробьеву, не приметив ни ее озабоченности, ни грусти, искренне наслаждаясь впечатлением, которое он производил своим видом на Зину, как бы ни была она удручена грозой, сбиравшейся над ее бедной головой.
— Имею честь представиться! — сказал он. — Марченко, директор треста предприятий общественного питания…
Он был до того переполнен сознанием собственной значительности и важен, что Зина не отказала себе в удовольствии сбить его с ног. Она сделала такой же поклон в его сторону и, следя за выражением его лица, сказала:
— Имею честь представиться: Быкова Зинаида Петровна, обвиняемая по делу о расхищении социалистической собственности!
Лицо Марченко, полное, веселое, лоснящееся лицо самоуверенного, сытого, самодовольного человека, мигом посерело, точно его смыли, как смывают изображение на фотографии раствором красной кровяной соли. Он хрипло сказал:
— Брось шутки шутить, знаешь…
— Я не шучу, Марченко! Это именно так. И скоро вы сможете присутствовать на суде, где прокурор скажет: «Пока защитники Родины, не щадя своей жизни, дрались с озверелым врагом за свободу и независимость нашей державы, отдельные люди в это время устраивали свои личные дела в тылу, присосавшись к телу народа, как болотные пиявки!» Он не будет говорить о сертификатах, Марченко. Он будет говорить о патриотизме, о долге, о чувствах, о доверии, о людях, отдавших жизнь за нас с вами, Марченко…
Она смотрела на Марченко и невольно улыбнулась перемене его — он будто отделил себя от нее глубокой пропастью, но, даже почти не видя, все же соображал: не может ли она, падая, как-то увлечь его за собой в эту пропасть? Глаза его были холодны и насторожены — ни следа влюбленности или дружбы. Вся фигура его в дорогой одежде, с роскошным портфелем — мечтой бюрократа — хранила печать отчужденности.
— Государство в накладе никогда не останется! — повторила Зина фразу Марченко, сказанную на утесе, чтобы напомнить ему о чем-то…
И Марченко вспомнил. Он прищурился:
— Прошу заметить, что я не знаю, какие операции вы производили на своей работе. Я никогда не касался этой темы. Я никогда…
Зина, улыбаясь, сказала вдруг:
— Может, погасим лампу, Марченко?..
Марченко испуганным движением поднес свой портфель к груди, словно защищаясь от удара. Он сказал поспешно:
— Извините, мне надо идти…
— Да? — спросила Зина. — А если я скажу, что получила от вас выписку из приказа о выплате пенсий и пособий семьям погибших, выписку из приказа о снятии с военного учета… с вашими пометками о наличии сертификатов в присланных вам документах…
— Ах, так! — Марченко посмотрел на Зину. Страх его как рукой сняло. Он трезвым, обычным голосом сказал. — Ты меня не достанешь, Зина! Не советую путать меня в это дело. Я буду защищаться — и тогда не пеняй на меня! Понятно?
— Вполне! — молвила Зина устало. — Я и не думала вас запутывать, Марченко! Вы поторопились от меня отмежеваться. Мы могли провести последний вечер вместе, как знакомые, если не друзья — вы никогда не были мне другом — и не как любовники — вам не дано возвысить женщину своей близостью, вы можете ее только унизить! Мне хотелось только измерить глубину вашей… натуры! Теперь вижу: глу-боко!.. Идите, Марченко, вам надо идти. И не бойтесь ничего пока… пока вас не поймают на чем-то более крупном…
— Я вас не понимаю! — сказал Марченко.
— Понимаете! — Зина закрыла глаза, чтобы не видеть его. — Идите, Марченко. Я прошу вас. Мне надо остаться одной.
Марченко вышел, беззвучно ступая в своих ботинках на каучуковой подошве. Исчез, как тень. Зина опустилась на тахту и с вниманием стала разглядывать свое гнездо. Здесь жил с нею Мишка-медведь когда-то. Здесь любила она Вихрова. Здесь отказалась она от своей любви, чтобы не ломать чужие жизни. Это было честное гнездо, где не было ни лжи, ни порока, где чувства были искренними и сильными, пока… Это «пока» было связано с появлением здесь капитана Марченко. Но в чем можно его обвинить? В том, что он исподволь приучил Зину к хорошим вещам? В том, что он поселил в ней жажду обладания всем? В том, что не прямо, а какими-то намеками, полуфразами, больше умолчаниями, чем разговорами, он привел Зину к мысли о возможности удовлетворения своих желаний безопасными неблаговидными путями? В том, что… Но Зина остановила свои рассуждения так же решительно, как она умела поступать. «Сама виновата!» — сказала она себе. В эту минуту ей страшно захотелось увидеть Вихрова — он не бросил бы ее в беде, он нашел бы в себе силу, чтобы успокоить ее, разделить с нею всю силу ее отчаяния, которое бушевало в ее душе, но которому она не давала выхода, чтобы сохранить остатки уважения к себе. Он не мог бы подтолкнуть падающего человека. Ну, Зина оступилась — бывает же так! — но нельзя, не нужно уничтожать ее совсем!
Она встала и открыла окна настежь.
Но оттуда пахнуло холодом. С Амура тянулся белый, плотный туман. Он давно уже закрыл весь берег, словно здесь и не было земли, скрыл от глаз людей речушку Плюснинку, полз по ее руслу, карабкался по скатам оврага, застлал все дома, что стояли на улицах повыше. Зина смотрела за тем, как все плотнее становилась его пелена, как все сокращался и сокращался тот кусок земли с уже завядшей травою, который был виден из окна, как туман придвинулся вплотную к дому Зины и скрыл от нее последний кусок тверди, как тяжелая сырость стала наполнять ее жилище…
Серое море было вокруг. Корабль Зины шел ко дну…
Когда Вихрова вызвали в суд как народного заседателя, он поморщился — вот еще не было печали! — но все-таки пошел.
Он не знал, что за дело назначено к слушанию сегодня.
Секретарь суда, довольно миловидная девушка с несколько грубоватыми манерами, сильно портившими ее, сунула ему для ознакомления дело. Кровь хлынула ему в лицо и затем отлила куда-то, когда он понял, что сегодня слушается дело по обвинению Луниной Евфросиньи Романовны и Быковой Зинаиды Петровны в расхищении социалистической собственности и что значившиеся в деле Быкова и Лунина — это и есть Фрося и Зина. Его Зина!