Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи

Скороденко Владимир Андреевич

А я, пожалуй, и мог бы стать художником. У меня чувство цвета. Но я себя пока еще не нашел. Вот что мне сейчас надо — найти, что там действительно есть, из чего там сделано это существо, которое зовут Кенни Мартином. (Так-то я вообще в порядке, это ясно — не только сложение, про что я говорил, а все — рот, глаза. При такой внешности я могу добиться почти всего, чего хочу.) «Существо, которое зовут Кенни Мартином» — вроде того, как в романах пишут — понимаете, это дело более тонкое. Я такие вещи замечаю. Так что я, может, и писателем мог бы стать. Но сперва мне надо себя найти. А это значит — копнуть поглубже. Конечно, тут много чего и с сексом связано. Я почти всего могу добиться, чего хочу, только вот чего хочу — не знаю. Понимаете, это вроде как я читал: «Личность есть тонкое равновесие между телесным и духовным. И равновесие между мужским и женским в каждой личности также является весьма тонким», — или что-то в этом роде. Это из книги, которую я купил у букиниста, — «Равновесие бытия» Джеймса Уайтуэя. А может, из Хэвлока Эллиса — тоже читал — расстройства и всякое такое. Да я и сам все это знаю. Вроде как у тебя женщина, которой ты нравишься, а она не соглашается, если ты не носишь какого-то там особенного пояса или носков. Или, скажем, пед, который наряжается горничной. Я эти дела знаю, только не говорю, по своему опыту или

нет. Никогда не признают. Жизнь этому учит — такая, какую я веду, — никогда ни в чем не признаваться. Пускай другой сам говорит, а если вопросы задает, которые тебе не нравятся, просто гляди на него. Только в это надо всю свою силу вкладывать. Тут все дело в Силе Воли: либо ты сдаешься, либо он. У меня всегда он сдается. В общем, я не говорю, что я знаю по собственному опыту, в смысле подробностей.

Я часто не работаю, потому что работа, которую предлагают, ни к чему стоящему не ведет, и еще потому, что хочу быть свободным, пока себя не найду. Ну а спать где-то надо, так ведь? Больше я ничего не говорю. (Когда ответишь так да еще улыбнешься кривовато, это людей интригует — понимаете, тайна, а на тайну они покупаются как ненормальные.) Короче, по собственному опыту или нет, а я их всех знаю — и проституток, и котов, и прочих. Только я среди них застревать не намерен: во мне есть что-то крупное, и я еще себя покажу, когда найду себя.

А все-таки этот мир зевать не дает, потому что в этом мире надо поворачиваться поживее. Вроде того как проститутке надо поворачиваться поживее, если она жить хочет. А потом еще я читал, что преступники и художники заодно, потому что против них ополчается общество. Это было как-то в «Пикчер пост». Вроде Рембо. В Фулхеме жил один парень, который читал мне стихи Рембо. Души проклятых или что-то вроде, потому что искусство — это значит, ты должен страдать. Хагет говорит, что Рембо познал себя и тогда завязал со стихами. Рванул за большими деньгами и нажился. Работорговля или что-то вроде. Многие художники — садисты, понимаете? Но Хагет говорит, что Рембо тоже так себе. Он говорит, что настоящий гений — это Сила Воли. А все это искусство и страдания — колеса, Хагет говорит. (Я не люблю, когда Хагет говорит такие слова —…колеса и прочее. Интеллигенты многие так говорят — на… то да в… это — только так говорят, как будто слова их укусят. Когда они это заводят, я просто гляжу на них. Они быстро кончают. Но Хагет не такой. Если он говорит, он говорит всерьез. Но слова эти все равно употребляет — на… и прочее. Не знаю зачем.) В общем, как-то раз Рембо сидел в кафе с поэтами и остальными, педов среди них много было, парень, который мне рассказывал, сам пед. А он вдруг как схватит нож и ножом этих остальных по пальцам. Прямо на столе.

И со мной так бывает. Вдруг заведусь, особенно если кто меня заденет. Я не прощаю, я этого не признаю.

В школе я чуть не убил одного. С этого и начались мои неприятности. Есть на свете четыре или пять человек, которым бы я с удовольствием выпустил кишки. Вроде того, что я про мачеху говорил. Если бы вернулся туда, то, пожалуй, и ее бы убил, потому что могу завестись, а я свою силу не мерил. Так что зря они мне шлют подарки ко дню рождения. Теперь они там прилично зарабатывают, а прислали мне всего пять фунтов. Не то, что я их попрекаю. Только все равно, уходят они не на то, на что бы им хотелось. На стрижку и тому подобное. И бутылка хорошей штуки — она волос не сушит — понимаете, потому что от спирту они секутся, а эта дает тон без всякой краски. «Пур лез ом» [32] называется.

32

Pour les hommes — для мужчин (франц.).

Так вот, я говорю, они в меня не верят. Считают меня обыкновенным сачком, если не похуже. Но я не огорчаюсь. Они еще увидят. Я просто ищу себя, и все. Если бы мать жива была, она бы поняла. Она следила, чтобы я как следует говорил, — говорю я хорошим языком, понимаете, а вот писать мне тяжелее. Конечно, если окажется, что я стану поэтом, это дело другое, потому что тут не писание, а слова — ну, что ли, сила в них должна быть. Поэзия это как живопись словами. Так я понимаю. Она меня повела к психологу, потому что я завелся и чуть не убил того малого. Но потом она умерла, а он ни в каких психологов не верил. А потом женился на этой суке. Психолог сказал, что я должен найти себя, — так, кажется. Я не очень хорошо помню. Все равно у меня умственный показатель был низкий, и в армии то же самое. Я раньше огорчался, но Хагет говорит, все это колеса. И что я в школе не очень успевал — тоже.

Смотрите, я пытаюсь выяснить, к чему все это. Потому что если так посмотреть, то хорошего вроде мало. Но я всегда знал, что какой-то смысл есть в этом, в смысле — в жизни и вообще. Не религия, заметьте. Раньше я тоже так думал и много ходил по разным церквам. Потому что они с мачехой про это знать не хотят. Машина, кино, довоенные танцы. Больше они ни о чем не думают — кроме секса, конечно. Я завожусь, когда про это думаю. Крису — это сыну своему — купили мотороллер за то, что он стипендию получил в педагогический институт. Не скажу, чтобы я ему желал на нем разбиться, но около того. В общем, раз они в религию и прочее не верят, я думал, что-то в ней должно быть. Мать всегда ходила на рождество и на пасху. (Я иногда думаю, не было ли там какой-нибудь хитрой истории с моим происхождением. Я знаю, матери с ним никогда не хотелось. И я бы ее не винил, если бы это был кто-то другой. Я бы рад был — хотя и пришлось бы взять себе какую-нибудь уродскую фамилию. И еще это много чего объяснило бы — например, почему я не такой.) И я ходил по разным церквам — много есть таких, про которые никто толком не знает, вроде тех, которые называют себя Святыми наших дней [33] и тому подобное. Ходил и к Мраморной арке [34] слушать. Но чего хотел, не нашел. Похоже, как Хагет говорит, они знают только часть, а делают вид, что все. Само собой понятно, что где-то Вся Правда должна быть. В общем, говорили они не совсем про то, чего я ждал. Понимаете, это вроде того, когда я хочу отшить кого-нибудь, я говорю: «Вы не в моем вкусе, но все равно спасибо». Больше было в одной книге, которую я купил: «Треугольник света. Исследование мистицизма» Партриджа и Литта. То есть сколько я смог из нее одолеть. Там давался, понимаете, Внутренний смысл. Но Хагет говорит, что никогда про эту книгу не слышал, а идея ему не особенно нравится — может, в ней и правда ничего особенного, мне всего семнадцать было, когда я эту книгу покупал.

33

Мормоны.

34

Возле

Мраморной арки, в Гайд-парке, находится Уголок ораторов — место, отведенное для публичных собраний и выступлений.

Хагет пишет книгу, которая много сделает для открытия Правды, но на нее уйдут годы, потому что он берет не только религию, но и философию. Так что он работает в этом пароходстве, но у него стихи печатают, и последователей вон сколько — называются Шарагой. Правда и Реальность — люди уже тысячи лет над этим бьются. Что реально? Аристотель говорит — то, что мы видим, а Платон говорит — то, чего мы не можем видеть, то, что вроде за вещами. Я читал об этом в дайджесте. А Сократ сказал: «Познай самого себя». Но Хагет говорит, главное — Воля. Мы должны воспитать нового человека с настоящей Силой Воли. А без Силы Воли большим человеком не станешь.

Конечно, я мог бы найти работу с перспективами, но что толку? Тоже мне — вон они все в метро и в автобусах; может, у них и дом будет в пригороде, и машина, и жена, и дети, но когда они все это наживут, они по большей части тут же загибаются. Не будь безликим человеком, Хагет говорит. Это он их так называет. Нам некогда — моему поколению. А потом мне нужно свободное время, чтобы думать и искать себя. Так что по большей части я устраиваюсь ненадолго — грузить там что-нибудь в фургоны (но я не очень сильный), или швейцаром, или на фабрику мороженого, или официантом. И комнату часто меняю. Мы непоседы, нам некогда. А иногда ночью где придется, но это, ну, что ли, не всегда мне по вкусу, хотя все-таки компания, а то одному мне бывает тоскливо. Но все равно надо иметь волю, чтобы переносить одиночество, если хочешь чего-то добиться. Иногда у меня и комната отдельная, и на работу еще не устроился, как теперь вот, и это самое лучшее.

Конечно, успех может прийти внезапно — вроде этой карты, которую я видел на днях, на ней показаны все клады, найденные в Англии (страну я плохо знаю, кроме Йоркширских пустошей, где была исправительная школа), или еще невостребованные наследства, можно получить их список, если попросить. С моей фигурой и ногами можно было бы стать танцовщиком; я бы и петь мог, только курить не могу бросить. У Элвиса Пресли вон сколько машин, а Томми Стил начинал в скифле [35] вроде того, что играет в кафе, где я сижу всегда. (Научаешься растягивать свою чашку кофе.) Или возьмите открытия Кэпол Левис — все они молодые, но это несерьезно. Традиционные занятия серьезнее. Но вообще-то я не особенно предаюсь таким мечтам, потому что, если собираешься думать о Правде, голова должна быть ясной — и это только сачки мечтают выиграть миллион в тотализатор или с ходу сделаться Джонни Реями.

35

Род легкой музыки, исполняемой ансамблями, состоящими как из обычных, так и импровизированных инструментов; скифлом называется также и сам ансамбль этих инструментов.

И все-таки мне повезло, что я познакомился с Шарагой. Сюзанна — учительница. Мы разговорились в итальянском кафе, а она тогда была подругой Реджа — он второй после Хагета. Я думаю, ему самому хотелось бы быть главным, но Хагет — гений, а он нет. Редж верит в Силу, а Гуманизм, говорит, к такой-то бабушке; если нужно ликвидировать миллионы человек — какая важность? Большинство людей все равно не живет, а Хагет верит в Силу и Руководство — но для Возрождений Мира. Так что они часто ссорятся. Поначалу Редж смотрел на меня косо — понимаете, ясно было, что я нравлюсь Сюзанне, но теперь у него другая девушка, Роза, которая работает машинисткой. Сам Редж не особенно работает. А потом, понимаете, они по большей части (в смысле мужчины) одеваются очень плохо: грязные фланелевые брюки — я бы сроду не надел — и пиджаки (кто теперь носит пиджаки?) и стригутся бог знает где, если вообще стригутся — частью потому, что слишком заняты мыслями и разговорами, частью — боятся, как бы их не заподозрили в наклонностях, но главное — буржуазного ничего не любят (один Хагет говорит Сюзанне: «Чушь», когда она называет что-то буржуазным). Ну и притом как я одет — понимаете, когда есть деньги, я покупаю джинсы и свитеры в одном месте, где делают специально на вас (так что больше ни на ком такого не увидишь), а стригусь у Раймонда, 15 шиллингов с Пур лез омом, и джинсы у меня тугие, потому что у меня хорошие ноги. Ну и, понимаете, Шарага думала, то ли я шустрю чего-то (а чего у них есть, терять-то?), то ли я пед (Шарага решительно против педов, но Сюзанна могла бы их успокоить насчет этого), или вожу компанию с пижоньем (а я всегда один). Так что сначала они отнеслись не очень доброжелательно (кроме Сюзанны — а женщины в Шараге мало значат), но я подумал: раз уж может случиться так, что я стану художником или писателем, мне с ними повезло (ведь даже Хагет говорит, что в Англии трудно прорваться в круг художников и писателей), а потом говорили они как раз о том, что мне нужно — понимаете, о Правде, и Силе Воли, и Гении, особенно Хагет, а вообще мне бывает одиноко. Так что когда я был с Сюзанной и мы были с Шарагой, я не говорил, только слушал. Это тоже такой прием: если кого-то или чего-то хочешь, ничего не говори — понимаете, это вроде таинственно, а я говорил уже, люди тайну любят. А еще в Шараге — даже Хагет — любят слушателей. Но самое главное, я хотел слушать, мне нужно это знать, если хочу найти себя, а образование, понимаете, у меня не очень, так что слушать приходится как следует. Сначала не думаю, чтоб Хагет меня замечал. Но один раз Редж завел, что, может быть, нет никакого Разума, никакой Правды — лишь бы просто поумничать. Хагет на него разозлился за это. Тогда я сказал, что Редж неправильно говорит, потому что Правда есть, ее можно найти, это каждому ясно. И после этого Хагет стал спрашивать обо мне, когда меня не было, и говорил Сюзанне, чтобы она меня приводила. Так что теперь я все больше с ними. (А насчет одиночества — это я говорю, когда кто-нибудь мной интересуется. Я это умею — и насчет того, что мать умерла, и насчет суки-мачехи, и что он мне вовсе не отец. И по большей части действует; иногда мне говорят: «Слушай, тут вот пара фунтов, взамен ничего не надо». Я это рассказываю жалобно, как потерянный, потому что я мог бы быть актером, а может, и буду, когда найду себя. Но самое смешное, что это правда. Только я не очень об этом думаю, потому что надо быть самостоятельным и слабины не давать. Так что я вроде и вкручиваю и в то же время правду говорю — и это действительно смешно.) Но Шарага, она не то что сердитые молодые люди, о которых вы читали. Кто-то сказал это, и Хагет очень рассердился, потому что Воля проявляет себя через Любовь и Руководство. А все эти сердитые верят в демократию и свободу и всякую ерунду, которая только мешает настоящему мышлению, как говорит Хагет.