Спасение челюскинцев
Шрифт:
«Только бы не потерять скорость», — думал он и косил глазом на стрелку указателя скорости, которая двигалась к нулю. И в довершение ко всему мотор стал давать перебои.
Механик Армстидт нащупал пряжки привязных ремней и стал пристегиваться. И увидел Ушакова — тот протер пенсне и безмятежно улыбнулся. Армстидт, при всем своем желании, никак не мог увидеть причин для благодушия. Впрочем, Ушаков и не храбрился, а вел себя, как обычно. Уверенность и спокойствие передались и американцу, и он, отбросив пряжки ремней, сказал:
— О’кэй!
Леваневский решил уйти подальше от прибрежных скал.
Стрелка высотомера шла к нулю. Стекло кабины покрылось инеем и льдом.
Леваневский, чувствуя, что земля рядом, разбил локтем боковое стекло, высунул голову, в теплую кабину ворвался холод.
Надвигались торосы. Они надвигались неумолимо, как судьба.
Первым ударом о торос была сбита правая лыжа. О следующий левая. Мотор пришлось тотчас же выключить, чтоб не возникло пожара.
Самолет пополз на брюхе. Наступила тишина. И только ветер свистел в торосах.
Механик крикнул:
— Вери-вери гуд, пайлэт!
Впрочем, пилот, кажется, не слышал механика, который радовался, что остался жив. Он неподвижно лежал лицом на приборной доске, и кровь капала на его рыжие унты.
Механик сообразил, что его радость несколько некорректна.
Ушаков, не теряя обычного спокойствия, нащупал пульс Леваневского и сообщил:
— Жив.
Леваневский открыл глаза.
— Как себя чувствуете?
— Самолет жалко.
Механик уже тащил аптечку.
На другой день в Ванкарем вылетел Слепнев.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
ВАНКАРЕМ — это не город и даже не деревня. Ванкарем — каменистая гряда, уходящая в море. Гряда образует тихую лагуну, а в лагуне — ледовый аэродром, на который пока еще не садился ни один самолет. В лагуну впадает река, о существовании которой зимой и не догадаешься, так как ее укрыло снегом. На берегу реки двенадцать яранг. Деревьев вокруг никаких, если, конечно, не считать «говорящего дерева» — радиомачты, которая установлена на высоком обрывистом берегу рядом со строеньицем радиостанции.
Ванкаремские чукчи еще ни разу не видели самолета. Тем не менее каждый день все население выходило чистить и «гладить» аэродром: запрягали оленей и таскали «гладилку», а попросту бревно, которое равняло заструги.
И вдруг 2 апреля «говорящее дерево» сообщило, что летит самолет.
Никто в это особо не поверил, однако все местное население от мала до велика явилось в лагуну.
И тут в небе возникла точка, которая через некоторое время превратилась в большую птицу.
Самолет Бабушкина, а это был он, встретили с ликованием.
Но что это был за самолет! Нос залеплен пластырем и цветастым ситцем. Одна стойка шасси обмотана веревками и словно опухла. Весь фюзеляж и крылья в разноцветных заплатах.
Радист, выскочивший из радиорубки с биноклем, пробормотал себе под нос:
— Ну и аэроплан! Весь на английских булавках. Как же это он долетел и не рассыпался в воздухе?
«Небесные гости» прибыли как раз вовремя: вечером ударил мороз, а, как мы помним, мотор на «Ш-2» запускался только в теплую погоду.
Михаил Сергеевич Бабушкин стал начальником Ванкаремского аэродрома.
Он внимательно осмотрел каждый метр полосы, разметил ее, разровнял и приготовил два темных полотнища для сигнализации.
И вот в Ванкарем прибыл уполномоченный правительственной комиссии Ушаков и его друзья — пилот Леваневский и механик Армстидт. Нет, они прибыли не на самолете. Они прибыли на собаках.
Георгий Алексеевич немедленно направился в радиорубку и вышел на связь с лагерем. Эрнст Кренкель, старый друг Ушакова, ответил:
— Шмидт не может подойти к аппарату.
— Что случилось? — забеспокоился Ушаков.
— Он читает лекцию по диалектическому материализму.
Это сообщение даже на такого бывалого человека, как Ушаков, произвело впечатление.
— Раз так, то в лагере все в порядке.
— Это я и хотел сказать.
— Но Шмидта все-таки позови.
И тут состоялся не очень веселый разговор, о котором ни Шмидт, ни Кренкель не посчитали нужным распространяться. До поры до времени, конечно.
Ушаков рассказал о своих воздушных приключениях и о том, что пилоты Демиров и Бастанжиев потерпели аварии. Их самолеты не подлежат ремонту.
— А что с товарищем Ляпидевским? — спросил Шмидт. — Есть ли что-нибудь новое?
— Через час полета на самолете Ляпидевского затрясло мотор, раздался треск. Машину так трясло, что у экипажа застучали зубы. Мотор выключили, а внизу торосы. На одном моторе перегруженная машина пошла с сильным снижением. При вынужденной посадке снесло шасси и смяло крыло. Ляпидевский пытается ввести машину в строй. Ему помогают чукотские оленеводы. Оказалось, что на моторе разрушился коленвал — случай, конечно, дикий.
Отто Юльевич почувствовал, что у Георгия Алексеевича особой веры в авиацию нет.
— Думаю, что не следует забывать о собаках, — сказал Ушаков. — Разумеется, авиаторы сделают все возможное, но и они не всесильны. Часть народа они вывезут. А что делать, если на льду останется два-три человека, а полосу разломает? Два-три человека физически не смогут подготовить новую полосу. Вот тут на первый план и выйдут собаки. При первой же возможности вылетаю в лагерь вместе с собаками.
4 апреля в Уэлене оказалось сразу три самолета: американский «Флейстер» Слепнева и два наших «Р-5» Каманина и Молокова. Но в Ванкареме свирепствовала пурга.