Шрифт:
Herman Koch
RED ONS, MARIA MONTANELLI
Copyright © 1989 by Herman Koch
Published in 2009 by Ambo | Anthos Uitgevers, Amsterdam
All rights reserved
Издательство АЗБУКА®
1
История, которую я хочу вам рассказать, произошла с одним слабоумным мальчиком. Звали его Ян Контуженый – подходящая фамилия для того, у кого не все дома. У него было полное, чуть одутловатое лицо; зимой и летом он носил варежки и шарф. Я никогда не мог взять в толк, зачем родители умственно отсталых детей так нелепо их одевают – чтобы они еще больше бросались в глаза? На перемене, стоя как неприкаянный в своем зимнем пальто, он медленно пережевывал бутерброды, вытаскивая их из пластмассового контейнера с крышкой. Подбородок его всегда был усыпан крошками, а из уголков рта сочились слюни. Жалкое зрелище. Тут же возникал вопрос, что это за родичи такие, кутающие свое чадо как капусту и обрекающие его на одиночество, слюнявого и с лицом
Признаюсь честно: лично я горел желанием насладиться именно последней сценой. Разумеется, ничто человеческое мне не чуждо: я был вовсе не против обнять своего малахольного одноклассника и шепнуть ему нечто приятное, демонстрируя таким образом, что нормальный человек вполне способен на любовь к тому, кто с головой не дружит. Но, говоря откровенно, желание задать ему по первое число, так, чтобы он завизжал и взмолил о пощаде, перевешивало. Вслед за этим я был готов успокаивать его, заверяя, что дела его не так уж плохи, что не стоит распускать нюни, что он тоже вправе стать счастливым и всякое такое, чему крайне охотно верят даже люди со здравым рассудком. Стоит только навешать кому-то лапшу на уши – типа какой же он замечательный и необыкновенный, что девчонки от него без ума – выбирай любую, – как этот лох безоговорочно принимает всю эту дребедень за чистую монету. Исхожу из опыта.
Моя история в первую очередь о том, как слабоумный нашел в нашей школе свою смерть. Я отдаю себе отчет, что выражение «нашел свою смерть» звучит более высокопарно, чем простое слово «умер», но таков уж мой стиль. Мне нравятся высказывания, которые бьют в яблочко и вдобавок благозвучны. Отчетливо помню, что сказал мой отец, когда сильно болела мама и, похоже, больше не собиралась подниматься с постели. Мы сидели в недавно купленном белом «фиате» на стоянке возле нашего дома; на улице неистовствовал ураган, который лишь усугублял наше и без того тягостное состояние. Дождь хлестал по лобовому стеклу. Если бы дело происходило в кино, никто бы не поверил, что природа способна так сгущать краски. Для полноты картины не хватало только включенных дворников. Иногда, когда меня распирает от эмоций, я пробую отстраненно взглянуть на ситуацию: отец и сын в припаркованном автомобиле беседуют о матери, которая потихоньку отдает концы тремя этажами выше, и кажется, что машина тоже ревет, вытирая слезы размашистыми дворниками. От подобных сцен в кино меня обычно тошнит, однако в тот момент к горлу подкатил ком, и я был готов слиться с бушующей природой. На мой вопрос, а как сейчас обстоят дела, отец ответил: «Скоро все кончится…» – вот так буквально и сказал, с каменным, слишком серьезным лицом. Было очевидно, он сам крайне удручен и пребывает в полной растерянности, несмотря на четырехлетний роман с одной вдовой, ждавшей их задушевного свидания в доме по соседству, но об этом пока говорить не хочу.
Скоро все кончится… Такое ощущение, что эту фразу я слышал уже лет двести назад, еще перед тем, как она прозвучала на самом деле. Для обозначения особенно страшных вещей люди выдумали до того элементарные слова, что, тысячу раз повторяя их – машинально, не вникая в смысл, – ты в то же время ощущаешь, как они дамокловым мечом повисают над твоей головой. Я посмотрел отцу в глаза. Ветер сотрясал наш «фиат», ливень обрушивался потоками на лобовое стекло, и тут до меня дошло, что отныне все будет иначе. В любом случае не так, как раньше. Однако после того, как мы вышли из машины и, подняв воротники, пересекли темную улицу в направлении нашего дома, я уже не соображал, о каком именно «раньше» шла речь. Если что-то вскоре кончится, значит все, что было раньше, длилось чересчур долго. Так, по крайней мере, я это вижу. Неужели я сам до этого додумался?
То, что слабоумный нашел свою смерть, ясно как божий день. Чтобы и вам стало понятно, мне придется для начала подробно рассказать, в какой школе мы учились до той поры, пока нас из нее не вытурили, в каком районе она расположена и почему именно там как на грех нашел свою смерть тот слабоумный мальчик. Кстати, по-моему, найти смерть в данном случае означает стать жертвой разных обстоятельств одновременно. Из чего следует, если я внятно изъясняюсь, что не только мы повинны в его гибели. С этого и начну свой рассказ.
2
Район, где мы живем, надо увидеть собственными глазами, чтобы поверить в его существование. Но даже и тогда поверить будет нелегко. Уму непостижимо, как там можно поселиться добровольно. Раньше мы жили в другом городе, но отец получил жилье через газету, где он работает, вот мы и переехали. Меня всегда удивляло одно – почему мои родители не просекли сразу, что в таком районе нельзя растить детей? Стоит только взглянуть на лица его обитателей, как все становится ясно. Если подолгу смотреть, как эти истеричные климактерички в дорогих шубах любуются своим омерзительным отражением в витринах, а их разъевшиеся или, наоборот, усохшие мужья в сшитых на заказ костюмах с веселым воркованьем сопровождают их по магазинам (как будто им больше делать нечего), то мигрень вам обеспечена. У нас лишь одна большая торговая улица, которую пересекают трамвайные пути. Однако если вам нужно всего-навсего купить хлеба, то без высшего образования тут не обойтись. Крупнозерновой бездрожжевой батон на закваске, зерновой рулет с ненасыщенными жирами от рака, варикоза и кровотечений – таков ассортимент нашей булочной. Помимо этого, у нас в районе сотни полторы кондитерских и деликатесных лавок. Самые ужасные – это последние. Вообразить, кто там красуется за прилавком, невозможно, пока не зайдешь туда. С головы до ног, вплоть до слащавых, свернутых в трубочку губ, тамошние продавцы насквозь пропитаны смердящим запахом заграничных сыров и изысканных мясных деликатесов. Лишь одна мысль о том, как эти губы пробуют кусочек козьего сыра, отбивает всякий аппетит. Всему виной деньги, которых попросту переизбыток, – из-за них люди перестали походить на людей. Волосы дыбом встают, когда обо всем этом думаешь.
Однажды во время войны англичане разбомбили наш район, потому что в здании школы располагалась штаб-квартира немецкой разведки. Но школа-то как раз уцелела, зато несколько близлежащих блочных домов превратились в руины. Нетрудно заметить, что сейчас там, куда упали бомбы, стоят дома поновее и деревья потоньше, поскольку посажены после войны. Надеюсь, что в следующую войну наши противники не облажаются. По мне, так пусть эта война целиком развернется в нашем районе. Когда по понедельникам включается учебная воздушная тревога, я иногда воображаю себе, как истребитель «спитфайр» заходит в пике и методично обстреливает этот затхлый, прогнивший, ублюдочный район, как бросаются врассыпную местные обитатели… Чуть больше суматохи, чуть больше жизни – вот чего здесь так недостает. Они попробовали понатыкать открытых кафешек на торговой улице, но зайти туда смерти подобно. В душной комнате с зашторенными окнами дышится и то легче.
Недавно в мясной лавке в очереди передо мной стояла типичная представительница местного населения, скрывающая свое отвратное тело под ворохом меха, а измученное подтяжками лицо – под толстым слоем макияжа. По опыту знаю, что одного такого персонажа в день более чем достаточно. Вы бы слышали, каким самодовольно-капризным и высокомерным тоном она заказывала пятьдесят граммов того, пятьдесят сего. Мне бы на месте мясника, у которого под рукой столько ножей, потребовалась недюжинная выдержка. Но он был терпелив и лишь подобострастно кивал: «Большое спасибо, госпожа Ван Дриммелен… До свидания, госпожа Ван Дриммелен…» Что с него взять, ему надо зарабатывать на хлеб. Есть и другие примеры. Дирк, парнишка, работающий в овощном магазине, рассказывал мне однажды, в чем заключается их стратегия выживания. Приходит к ним за головкой лука вот такая же расфуфыренная кукла и начинает с порога качать права: «Нет, подай-ка мне все-таки вон ту, другую, более аппетитную…» – и так четыре раза. Продавцы не тушуются и не комплексуют, поскольку за каждый наклон за луковицей они накидывают по двадцать пять центов, так что покупательница раскошеливается по полной. Таким образом они получают хоть какую-то компенсацию за подобное унижение. Однако многие другие торговцы буквально сгибаются в дугу и ползают в ногах у клиентов. Самые продвинутые по этой части – владельцы деликатесных лавок. Но и конкуренция у них будь здоров. Кто первым доставит наитончайший окорок из Болгарии или молодую фасоль из Нигерии – от такой работы и нормальный человек загнется. С подобными экземплярами невозможно иметь дело, потому что они напрочь забыли, как следует себя вести. У них остались лишь смутные воспоминания о навыках человеческого общения, и порой кажется, что они охотно стерли бы их из памяти начисто. Нет, в нашем районе клиент отнюдь не король, а тот, кого следует как можно скорее забыть, чтобы не стошнило. Я ничего не выдумываю – приезжайте и убедитесь сами.
Вдова, с которой у моего отца роман, тоже из таких, что ходят в мясную лавку. Она, словно фрегат, плывет по улице и не замечает вокруг никого и ничего. Я, конечно, не знаю, какая она на самом деле. Я видел лишь намалеванные глаза-щелки и презрительно-надменный взгляд. И слышал рассказы отца, которому по барабану, что интересно его сыну, а что нет. Ему просто приятно похвастаться этой своей фантастической любовью, причем неважно кому. Я его понимаю, ведь у него нет друзей. Раньше его единственными слушателями были мама да я, а сейчас остался только я. Ничего лучшего, чем изредка кивать по ходу дела, я придумать не могу, и, видимо, его это вполне устраивает, потому что он может без устали молоть языком.
Нет, ему безусловно сорвало крышу. Однажды он спросил у меня, сколько, по моему мнению, ей лет. «Восемьдесят один», – выпалил я, не подумав. Надо было видеть выражение отцовского лица. Его крупный план можно было бы использовать в кульминации драматического фильма; режиссер бы обзавидовался, ведь даже после сотни репетиций он не достиг бы подобного эффекта – такого скорбного наклона головы, столь по-собачьи печального взгляда, говорящего «я не сержусь, я лишь огорчен», отчего на глаза мгновенно наворачиваются слезы. Я тут же раскаялся в своих словах. Я специально бил по пустым воротам, не стоило этого делать, мне стало его жаль. Иногда мне кажется, что он вообще ни в чем не петрит. Нехорошо, конечно, так думать о том, кто все же приходится тебе отцом.