Спаси нас, Мария Монтанелли
Шрифт:
Наше отсроченное исключение объяснялось тем, что руководству Монтанелли не хотелось открыто связывать сей факт с осенней трагедией, что здорово подмочило бы репутацию лицея. Еще какое-то время нас там попридержали, наводя тень на плетень, типа что в нашумевшем несчастном случае никто не виноват. Скорее всего, они рассуждали именно так. Самое страшное, что в конце концов они сами в это поверили.
Недавно мне приснился кошмар. Не люблю людей, помешанных на сновидениях, но мой сон был о Марии Монтанелли, о том, что случилось бы, если бы она хоть одним глазком взглянула на беспредел, учиняемый в нашем лицее от ее имени. Она не только перевернулась в своем гробу, но и восстала из мертвых, преисполненная решимости навести у нас порядок. Я уже больше четырех месяцев как на свободе, но меня до сих пор донимают мысли о случившемся. В то время как истинные виновники потирают руки. Я хочу сказать
В том сне у здания лицея остановился большой черный «мерседес», старая модель тридцатых годов, с выдвижными подножками по бортам кузова и запаской на багажнике. Водитель в форменной тужурке вышел из машины, обогнул ее и открыл дверцу. На Марии Монтанелли была черная широкополая шляпа и черное платье по щиколотку. Решительным шагом она направилась ко входу. Вахтер отвесил ей почтительный поклон, но она, проигнорировав его жест, приказала всем собраться во дворе. Директор лицея, нервно перебирая пальцами, предложил ей экскурсию по зданию, но Мария Монтанелли наотрез отказалась. «Кто написал мне письмо?» – спросила она, когда мы в конце концов столпились во дворе. Я протиснулся вперед, спонтанно убедив себя в авторстве письма, в котором просил ее на несколько дней покинуть нищих детей в Неаполе ради учеников, которые ни в чем не нуждаются.
Меня поразили ее темные, сердитые, но в то же время грустные глаза. Вместе с Марией Монтанелли мы обошли строй учителей. «Можешь не продолжать, – сказала она. – Мне и так все ясно». Она остановилась перед Схютте, балансирующим с пятки на носок, что свидетельствовало о его полной спортивной готовности.
– Кто это? – спросила Мария Монтанелли.
– Это наш учитель физкультуры, – ответил я.
Она с отвращением оглядела тренировочный костюм, задержав взгляд на кролике.
– Я и представить себе не могла, что здесь все так запущено, – прошептала она мне на ухо. – Почему ты мне об этом не сообщил?
Она обозрела всю компанию: Портмана, Шрёдерса, Ангелину Ромейн, Вермаса, задержавшись возле Ван Балена. В моем сне он почему-то был одет в цирковой блестящий костюм и до лоска начищенные остроносые ботинки с огромными пряжками. На волосы он вылил не меньше пятидесяти литров геля.
– Герой, – сказала Мария Монтанелли, покачав головой.
У нее пропало всякое желание общаться с кем-то еще. С печальным видом она зашла в каморку вахтера, взяла телефон и набрала длинный-предлинный номер. Поначалу там никто не брал трубку, она ждала – и вдруг разразилась гневной тирадой на итальянском, тараторя так быстро, что я ни черта не понял. Прикрыв рукой трубку, она наклонилась ко мне:
– Ты знаешь координаты?
– Координаты? – переспросил я.
– Для авиации, – уточнила она. – Лицей уничтожат с воздуха.
Я не успел сказать Марии Монтанелли, что сам больше не учусь в лицее, что я наконец-то свободен. Ее уже не было. Из окна я видел, как шофер открыл для нее дверцу, как она уселась в свой «мерседес», как он рванул с места и скрылся из поля зрения. Я помчался к входной двери, но она была заперта. Я отчаянно дергал дверную ручку, и тут послышался сигнал воздушной тревоги. Громче обычного. Тревога была явно
14
Несколько месяцев назад отец переехал к своей вдове. Сейчас он примерно раз в неделю заходит ко мне, чтобы положить пару сотен гульденов в кошелек на кухонном столе. Ему приходится дорого платить за свой поступок. Я покупаю все, что душе угодно, в основном пластинки и еду, по шесть селедок зараз или по полкило копченого лосося. Уже спустя несколько дней деньги кончаются, и тогда я иду столоваться к Эрику, его родители никогда не возражают. Иной раз отец звонит мне, и мы договариваемся встретиться в кафе. Так оно и лучше. Легче пересечься на нейтральной территории в удобное для обоих время, нежели насильно толкаться дома ради пресловутых родственных уз. Время от времени он осторожно интересуется моими планами на будущее. Когда же я пытаюсь объяснить, что пока никаких четких планов у меня нет и что я просто хочу спокойно поразмыслить о том о сем, он тут же сникает, поэтому я замолкаю. Мы сидим молча какое-то время, пока один из нас не меняет тему.
Из мебели отец с собой ничего не взял. Даже свой письменный стол и тот оставил. Говорит, что у вдовы и так тесно. Бросил в чемоданы лишь стопку книг и одежду. Сам бы я ни за что не стал жить в доме, где все чужое. Но это, по-видимому, его не парит. У меня дома привычный бардак. Теперь я сплю в гостиной в обнимку с телевизором. Другие комнаты я все равно не использую. Вонь по-прежнему стоит невыносимая. Эрик и Герард обещали мне как-нибудь помочь очистить эти авгиевы конюшни. «Не понимаю, как ты можешь жить в такой помойке», – говорит отец всякий раз, когда заходит ко мне в гости. Ну я-то хоть в своей помойке живу, а не в чужой. Он, вероятно, считает, что можно начать жизнь заново, стоит только сменить адрес. Но для такого предприятия он, увы, уже староват.
В день его окончательного переезда у нас состоялось торжественное прощание. Мы похлопали друг друга по плечам, и я даже поцеловал его в щеку, от чего он испытал некую неловкость. Словно в тот момент отцом был не он, а я, словно это я прощался со своим сыном, покидающим родные пенаты. Словно это я должен был сказать: «Счастливо!.. Звони, если что…» Мы спустились на лифте, говорить нам было не о чем. Я помог ему загрузить три чемодана в багажник «фиата», после чего он пожал мне руку и сел за руль. На углу он остановился на красный сигнал светофора, так что мне пришлось махать ему лишние пятнадцать секунд, дольше, чем я, собственно, планировал. Наконец загорелся зеленый, и отец свернул направо, на торговую улицу, по направлению к вдовьему дому.
Я уговаривал Эрика предпринять большое путешествие, уехать подальше от этого злосчастного района, где ничего хорошего нас не ждет. «Почему твоя мама больше не заходит?» – спросили меня недавно в рыбном магазине. Они не следят за тем, кто жив, а кто умер. Иногда от нечего делать я часами просиживаю у окна, представляя себе, что уже уехал. Все эти люди на торговой улице сами себя обманывают – одни спешат куда-то, другие шатаются по магазинам, хотя взаправду им, может, вообще некуда податься. Может, им некому излить душу. Нет, надо поскорее уносить отсюда ноги. Тем более что лицей Монтанелли за углом постоянно напоминает мне о прошлом. На переменах ученики кучками разбегаются по магазинам, чтобы купить картошку фри или конфет. Недавно я видел Ван Балена. Был один из тех серых будней, когда не поймешь, вечер это или начало дня. Его нетрудно узнать в многотысячной толпе по уныло опущенной голове и одежде, похожей на неубранную постель. Сунув руки в карманы, он бродил вдоль витрин. Такой одинокий и неприкаянный – я почти ему посочувствовал. По правде говоря, ему гораздо хуже, чем мне. При воспоминании о лицее меня бросает в жар, но сейчас, по крайней мере, мои мысли не заняты исключительно Монтанелли. Учителя же не могут себе позволить думать о чем-то другом. У них пожизненный срок. Они до гробовой доски обязаны верить во вселенское добро, но особенно в добро, творимое ими лично, добро, оправдывающее все их потуги.
Посмотрев на часы, Ван Бален повернул обратно в сторону лицея, а мне вдруг ужасно захотелось позвонить Кристине. Я набрал номер, но трубку сняла ее психованная мамаша и ответила, что Кристины нет дома. Возможно, мне и показалось, но звучала она чересчур раздраженно, как бы намекая, что уже давно знает о наших с Кристиной отношениях. Я тут же представил себе отца семейства, который в тот момент, скорее всего, орудовал красным карандашом в куче газетных вырезок. Я даже пожалел мать Кристины – немудрено, что она завидовала тому, чего так и не случилось в ее жизни, закончившейся давным-давно. Самой Кристине я хотел лишь сказать, что мы никогда не должны разлучаться.