Спасти или уничтожить
Шрифт:
– Вы тут располагайтесь, а я прогуляюсь трохи. Дружок у меня тут живет. Давно не виделись, – и, пройдя шагов двадцать, исчез в кустарнике, двинувшись в лес.
Вернулся дед, когда уже рассветало. Привел корову и лошадь, тащившую телегу, загруженную мешками с мукой и картошкой, и передал совет «дружка» – сидеть тихо:
– Немцев вроде нет, а днем лучше никуда не выглядывать.
Позднее дед собрал несколько человек, отбирая по признакам, ведомым ему одному. Из мешка, висевшего за спиной, он вытащил четверть, заполненную мутноватой жидкостью, внешний вид которой отозвался и тоской, и радостью
Радостью – потому что вот она, родная, а тоской – неведомо, когда сами ее выгоним из свеклы или, дай бог, из пшена. Правда, никто и слова не промолвил.
Кто-то быстренько организовал кружки, кто-то мигом напластал сало, лук и хлеб – выпили.
Дед Рыгор сразу же взялся за бутыль:
– Чтобы между первой и второй пуля не пролетела!
Однако после «второй» бутыль плотно заткнул туго свернутой бумажкой и отставил в сторону:
– Докладываю!
И бодро, правда, то и дело отвлекаясь на подробности, начал обрисовывать обстановку. Обстановка была – хуже некуда. Немцы, казалось, ушли далеко вперед, однако выяснилось, что это были передовые отряды, преследующие Красную армию и добивающие ее.
Вчера после обеда прибыл отряд во главе с лейтенантом, человек сорок. Расположились в селе. До хутора, где жил приятель Рыгора, они не дошли, но, судя по всему, скоро доберутся.
– Ну, пришли, и что? – задал вопрос кто-то из слушателей.
– Ну, как «что»? – дед Рыгор вздохнул. – Трех мальцов еврейчиков застрелили.
– Как «застрелили»? – автоматически удивился вопрошавший.
– А так – пулями. Баба моего товарища, как увидела это, домой побежала. Считай, не меньше версты пробежала, – сдавленным голосом выговорил Рыгор и замолчал.
По его разумению, само то, что баба пробежала версту, уже говорило о том ужасе, который охватил людей.
Потом таким же голосом продолжил:
– Говорят, еще много стреляли.
«Отчет» свой он закончил позже, но решение уже было ясно всем: выходить из лесу нельзя. Надо каждый миг быть готовым защищать свои жизни.
Так, в июне тысяча девятьсот сорок первого года возник партизанский отряд. Тогда, правда, они и названия такого не слыхали, и делать ничего не умели. Это уж потом жизнь научила.
Да и не жизнь – война…
Учились быстро, без шпаргалок, до всего доходили своим умом. Тут ведь были и браконьеры, и контрабандисты, и другие люди, не только землю пахавшие.
Учились быстро, потому что хороших вестей было мало, а в отряде, раз уж складывался он из жителей села, были и русские, и поляки, и белорусы, и евреи. Из тех, кому идти-то некуда. Главное – евреи, конечно. Все понимали, что их-то сразу стрелять будут, не раздумывая. Вот беда людям…
Первую операцию провели, узнав, что в селе неподалеку свирепствует староста – бывший баянист, желанный гость на всех днях рождения, свадьбах и других праздниках. Назначенный немцами, он сразу же стал выполнять указания ретиво и споро. Набрал полицаев, составил список родственников тех, кто был призван в Красную армию, тех, кто учился в крупных городах, тех, кто был заметен по школьным делам или помощи колхозу.
Все задания по сбору продуктов староста и его подручные выполняли так, что и самим еще оставалось, поэтому жили, не бедствуя. Да, и черт бы с ним, но проснулось в старосте сладострастие, стал он охотиться на девчонок лет пятнадцати. Откровенно звал в гости, грозил донести немцам, а на вопрос «о чем донесешь» ухмылялся:
– Посля узнаешь.
Все вроде просто грозил, но, когда первую девчонку изнасиловал, Миронов принял решение наказать гада. От казни отказался, пояснив:
– Мы через него, через наказание попробуем урезонить других, кто с немцами сотрудничает. Уберем одного – поставят другого, а селян могут и наказать. Так что выигрыш у нас будет куцый, ущербный. А накажем – дадим всем понять, что немцы тут невечно, а народ все помнит.
Старосту выкрали ночью, утащили за село на опушку леса. Все делали молча, и это действовало пуще всяких слов. Украденный, в рот которому запихали его же собственную портянку, мычал, извивался, старался вырваться.
Когда его оттащили далеко, когда стало понятно, что случайные люди его не услышат, Миронов велел:
– Раздевайте гада.
Раздетый догола староста был заново перевязан веревками. В темноте он и не знал, что сразу за ним находится муравейник.
Перевязывали его дед Рыгор и Герасим Зарембо, перевязывали умело и мудрено, так, что, когда старосту усадили задом в муравейник, а между колен воткнули косу, он мог только водить руками вверх-вниз, перерезая веревки.
Миронов наклонился к старосте, говорил тихо, почти на ухо:
– Ты, давай спеши: светать начнет, увидят тебя люди голого да с искусанным задом – уважать перестанут. Нам еще далеко идти, но имей в виду – если что, снова придем, но тогда уже косу тебе не между ног засунем, а в самый зад. А с косой в заднице долго не живут, я думаю.
А сам на всем пути возвращения в отряд удивлялся: ему ни на миг не было жалко старосту, посаженного в муравейник.
Петр Миронов стал командиром отряда будто случайно, а, с другой стороны, иначе и быть не могло: так хорошо умел он все увидеть, оценить и предвидеть. И обозы отбивали, и молодежь, согнанную для отправки в Германию, освобождали, и даже две колонны пленных отбили.
Правда, Миронов да и все остальные понимали, что живут и действуют они вслепую, как котята. И, как только немец главные дела сделает, так и на них навалится. И надо бы хоть какую помощь получить. Рацию бы, лекарства, бинты, а еще важнее оружие и взрывчатку, да как связаться, как сообщить, что сражаются тут с немцами простые люди!
Тревожное состояние длилось довольно долго, до тех пор пока в конце августа Евген Щербича, стоявший в дозоре, позвал его «трохи прогуляться».
Миронов возмутился: как посмел пост оставить, но Евген ухватил его за рукав и волок дальше.
Только отведя шагов на пятнадцать, сказал негромко:
– Так, Андрей там это… охраняет…
– Почему один? – спросил Миронов, и Щербич удивленно ответил:
– Так, не в отряд же их вести? Мало ли? Если, к слову сказать, шпионы, так, мы их тут прямо и того…
Все выяснилось, когда подошли к посту. Там в самом деле под прицелом дробовика, с которым стоял на посту напарник Щербича, сидели и мирно переговаривались трое. Один из них все тот же товарищ Голубев Матвей Матвеевич, двух других видел на разных совещаниях.