Спасти Каппеля! Под бело-зеленым знаменем

Романов Герман Иванович

Вацлав Глинка подобрал их с сестрой, истерзанных и полубезумных. Устроил сестрами милосердия, долго и бережно ухаживал за Ольгой и только через полгода сделал ей предложение, презрев те гнусности, что были в прошлом. Так и сказал ей — ты-то в чем виновата?! Это они — сволочи!

А у Иржи глаза ребенка, и даже если он когда-либо узнает, что с ней сотворили, то поймет, не осудит. И хотя она женщина, но он-то для нее первый, и она для него станет всем…

— Любый мой, милый. — Девушка отчаянно бросилась в объятия солдата. — У нас будет все хорошо, все. У нас будут дети. Уедем отсюда,

и все забудется. Милый мой, любимый!

…Иржи лежал на топчане, бережно прижимая к себе рукой жену. Любимую жену, что тихо спала на его плече, чмокая пухлыми девичьими губами. А память услужливо показывала ее прокушенную губу, и он снова слышал Настин тяжкий стон, искаженное от сладостной боли лицо. Капрал чувствовал, что он у нее первый, но было еще какое-то смутное подозрение — не такой он и дурак, чтобы девственницу от женщины не отличить.

И тут его пробил холодный пот, за секунду он покрылся мурашками — капрал вспомнил тот забытый русский городок, в который ворвались чехи полтора года тому назад, летом восемнадцатого. И страшные картины предстали перед ними — большевики обобществили всех женщин и девушек, и несколько недель в городе творилась настоящая оргия. Он вспомнил, где видел первый раз Настену — истерзанную, с обезумевшим взглядом.

Тогда Иржи мимолетно пожалел ее и забыл. В руках была винтовка, а впереди война. Но сейчас капрал вспомнил…

— Спи спокойно, радость моя, — чех еле слышно прошептал, прикоснувшись губами к душистым и чистым волосам жены, дурманившим голову словно свежескошенным сеном. — Я у тебя первый, я знаю. Спасибо, любовь моя! А то был сон, страшный кошмарный сон. И он забудется! У нас впереди вся жизнь…

Тайга

— Что ты собираешься делать? — Бокий пристально посмотрел на Мойзеса, который продолжал вертеть в руках белую коробочку с кровавым пятном на откидной крышке.

— Он слишком много знает, этот молодой поляк. Лучше оформить его по первой категории!

— Можно и оформить, товарищ Бокий. Но нам это зачем? Таки незачем. Какой прок от устранения? А на будущее товарищ Рокоссовский может послужить неплохим мостиком к нашему «ключу», раз тот с ним охотно на контакт пошел. А насчет его знания… Да что он знает! У него у самого рыло в пуху. Мы ему в любой момент обвинение можем предъявить — а где ваши два эскадрона, краском? И почему белогвардейский генерал вам не только жизнь оставил, но и отпустил?!

— Ты не верти, скажи прямо!

— Возьмешь его к нам, оформи оперативным сотрудником. Ему деваться некуда, иначе расстреляем. Вот так-то! Меня другое беспокоит, — Мойзес открыл коробочку и пододвинул ее к Бокию. И тут же сказал звенящим от раздражения голосом:

— Что он этим хочет сказать?! Что?!!!

— Не горячись, Лев. Давай сядем и помозгуем, как в тот первый раз, когда ты год назад в пермской больнице лежал.

— Давай подумаем, пара часов у нас есть, сани готовы. А там сваливаем, чую, что цепной пес сорвался и к полуночи на станции будет. Дай папиросу!

— Ты же некурящий?!

— Закуришь тут… От таких подарков!

Бокий достал кожаный портсигар, бережно вытянул оттуда папиросу. С куревом совсем худо — красноармейцам изредка давали махорку, краскомам

почаще. О табаке все давно забыли… Кроме ответработников партии и чекистов — спекулянтам ведь до ужаса жить хочется, потому исправно снабжали хорошими папиросами дореволюционного производства, зарубежным трубочным табаком и длинными сигаретками, иногда настоящими сигарами в цветных обертках — интервенты свои войска снабжали прилично, и множество ходового товара осело на черном рынке. А со спекулянтами у советской власти разговор короток — вставай к стенке, гадюка! А если ты человек умный, то сразу поймешь, что к чему, и сам прибежишь куда надо!

— Это орден, иначе быть не может, — первым высказал свое мнение Бокий. — Золотой, эмаль хорошая, в центре барельеф «старика». Кажется, из платины, серебро светлее будет. Дорогая штучка. Номер трехзначный, ого! Сверху красное знамя с соответствующей надписью. Зачем? И так понятно, что наш Ильич в центре. Думаю, что этот орден носит его имя.

— Согласен. Добавлю, что это высшая награда еще не появившегося СССР. Иначе быть не может!

— У «Знамени» счет уже за тысячи пошел, а тут пять сотен. Резонно!

— И сей орден не Фомина, а его цепного пса, что укрылся под именем Шмайсера. Тогда его Путтом звали, а он зачем-то имя своего дружка взял, что пермскую губчека взорвал.

— Для страха, наверное. Или память решил так сохранить, тевтон ведь, что у них в умах творится? Сентиментальные до жестокости.

— Злопамятен, гад! И настырен! Молод еще, но опытен, вояка матерый. А потому, Глеб, скажу прямо — это его орден! Нюхом чую!

— Ты что?! С ума сошел! Кто наградил эту контру таким орденом?!

— Да не награждали его, Глеб! С убитого он снял и хранил у себя еще с той жизни! Он же покуражиться любит! Потому и нам прислал, да еще с намеком — вас тоже такое ждет!

— И на коробочке кровь оставил…

— Это еще один намек, Глеб. Подумай, какое государство сейчас такие цвета имеет? — Лицо Мойзеса, и без того страшное, исказила гримаса ярости.

— Япония, твою мать! — Бокий посерел лицом, а голос дал петуха.

— Их батальоны напали совместно с белыми в Иркутске. Японцы натыкали свои гарнизоны по всему Дальнему Востоку. И теперь они уже здесь — завтра-послезавтра их солдаты уже пойдут в бой. Это нам намек — ваш будущий СССР захлопнется крышкой, как эта коробочка. И кто это сделает, яснее некуда!

Это не Фомин, это та молодая сволочь, что впилась в мой след. Куражится, гад, победу предвкушает!

— Эх, ты, — Бокий пустил матерную руладу, а потом закурил — пальцы дрожали, папироса мелькала огоньком из стороны в сторону.

— А это нам напоследок! — Мойзес извлек из коробочки несколько монет, с минуту их разглядывал. Бокий даже привстал с лавки, чтобы посмотреть, но тут лицо товарища исказилось таким бешенством, что начальник ОС СПУ отшатнулся.

— Сволочь! Еще и глумится над нами, гаденыш! — по столу покатился желтый кругляшок с двумя поменьше, светлыми. Бокий быстро прихлопнул ладонью, остановив монеты, и подгреб их к себе. Затем взял одну, что была самой большой, и принялся ее рассматривать. Молчал с минуту, а затем рассмотрел монетки поменьше, и его лицо покрылось багровыми пятнами.