Спастись еще возможно
Шрифт:
Прямой вышел на Ольгинский мост и достиг уже середины, когда вдруг перед ним, завизжав тормозами, остановилась двигавшаяся на встречу синяя пятьсот двадцатая «БМВ». Через пару секунд Прямой сидел в салоне, а машина сорвалась с места. За рулем «бимера» был Гриша Функ – корешок и брателло. Немного растерянно он рассматривал Прямого и, наконец, спросил:
– Что это у тебя с башкой, Прямой?
– Не понял?
– Ну, белый ты весь, как лунь. Покрасился? Я еле узнал, в натуре.
– Почему белый? – Прямой повернул к себе зеркало заднего вида, посмотрел и растерянно взъерошил волосы. – Да… Все ништяк, покрасил… Так надо.
– Ну, раз надо – ладно. Давай о деле – Гриша достал какую-то свернутую бумаженцию и протянул Прямому, – Как только ты позвонил, я навел справки: вот имена и кликухи тех, из приезжей бригады. Только они не питерские, они залетные – с Поволжья откуда-то. И дело с ними темное.
– А ты помнишь Павла Ивановича Глушкова? – перебил вдруг его Прямой.
– Глушкова? – удивился
1
Чеченцы (жарг.).
– Я-я? – задумчиво протянул Прямой. – Я, знаешь, тут Павла Ивановича сегодня видел, в парке у детской библиотеки. На горочке мы с ним посидели, так, о том, о сем поговорили…
– У тебя чего, крыша поехала? Тебя на Луну вот-вот зашлют, а ты мозги мне компостируешь?
– Про Луну Пал Иванович говорил, мол, скоро… – задумчиво начал Прямой, но вдруг оборвал себя, – Постой, тормозни…
Они ехали по Советской, и справа завиделась боярская шапка купола Успенской с Полонища церкви. Гриша притормозил у магазина на углу Советской и спускающейся вниз к реке Георгиевской улиц. Прямой вышел и неспешно пошел к храму. Неспешно, потому что и сам не знал, с какой целью туда идет. Он посмотрел в перспективу улицы, где открывалась река; на молчаливо-пустынную сейчас школу, бывшую мужскую гимназию и отчего-то подумал: «А ведь раньше, мать говорила, тут ходили трамваи…» А еще раньше, много раньше, это место называлось взвозом, и тут от реки поднималась длиннющая вереница телег и возов, с Георгиевской сворачивающих на Великолукскую и разъезжающихся по всему городу…
Он поднялся на высокую паперть и застыл у массивных дверей. Мысли в голове спутались, и ум слабыми своими ручонками безуспешно пытался распутать этот клубок; вроде бы брезжило что-то, – почти понятное, – но далеко, не дотянуться… «Надо войти. Потом что-то сделать, что-то важное… Что?» Он уже ухватился за тяжелую бронзовую рукоять, но вдруг ощутил, исходящий от себя смрад, тот самый, давешний, из парка – подарок от Павла Ивановича. Потянуло на рвоту: «Куда же с таким зловонием?» Пальцы его медленно разжимались, и от них к тусклой бронзе будто тянулись невидимые упругие нити, не дающие совсем отнять руку. Что-то внутри него протестовало и требовало: «Войди! Войди!» Но нити, не выдержав, лопнули, и рука бессильно опустилась. Все было кончено: ничто больше не держало его здесь. Дверь неожиданно распахнулась, и из храма вышел худощавый молодой человек. Он посмотрел на застывшего столбом Прямого и, не закрывая дверь, спросил:
– Вы в храм, к батюшке? Он в алтаре. Позвать?
– Нет, – помотал головой Прямой, – не надо. В другой раз.
– Сергей! – окликнули молодого человека из храма, – Сергей! Ты забыл пакет.
– Сейчас, – молодой человек еще раз взглянул на Прямого и, извинительно кивнув головой, скрылся за дверью.
«Тезка, – подумал, возвращаясь к ожидающему его «бимеру» Прямой, – Серега, как я…»
Он уже вывернул из-за угла хлебного магазина, и до машины оставалось всего метров десять, когда, обогнув их «бимер» и перекрыв ему ход, к поребрику, взвизгнув тормозами, припарковался УАЗик-»буханка». Задние двери его сразу же распахнулись, и оттуда загромыхали выстрелы. Стрелял некто с лицом, по-киношному закрытым маской, с прорезями для глаз; бил в упор, в лобовое стекло «бимера», не жалея патронов. Все это Прямой разглядел прежде, чем откатился обратно за угол. Нет, не фраером был Сережа Прямой. Мозг его заработал четко и расчетливо. Он вломился в магазин и, перескочив через прилавок, рванулся к рабочему выходу во двор. Продавщица еще лишь раскрывала рот, что бы крикнуть, а он уже был снаружи, во дворе, и бежал к проходному подъезду. Проскочив темный вонючий коридор, он осторожно выглянул через чуть приоткрытую дверь. «Буханка» уже отъезжала, но он различил то, что и требовалось – лицо водителя, явно кавказское, второй рядом был в маске. Прямой зафиксировал в памяти номер, уже понимая, что это-то наверняка бесполезно. УАЗик, виляя задом, умчался в сторону площади «Победа», а Прямой, ожидая худшего, подошел к дымящемуся «Бимеру». Лобовое стекло побелело от трещин, разбегавшихся в стороны от пулевых отверстий, дверь была полуоткрыта и на улицу, касаясь асфальта, свисала рука Гриши Функа. Он был мертв, темная кровь заливала дорогу, и Прямой отметил, что как минимум две пули попали в голову. Профессионалы! Похоже, прав был Гриша – чехи! Он повернулся, и тут же заметил у стены, с раскинутыми вширь ногами неуклюже сидящего человека, похоже, мертвого, в черных джинсах и черной же расстегнутой до пупа рубахе. Шею убитого широким кольцом охватывала массивная золотая цепь, а голова была упакована в маску с прорезями. Рядом с убитым валялся АКМ. «А этого кто?» – успел подумать Прямой, прежде чем шагнул к трупу и потянул вверх край маски. Лицо было незнакомое и явно славянское. Но у Гриши не могло быть пушки. Никак! Гриша был не боевиком, скорее – доктором 2 без практики, хотя и весьма авторитетным.
2
Адвокат (жарг.).
Собирались люди, и пора было по-тихому сваливать. «Откуда сразу столько народа?» – удивился Прямой, протискиваясь наружу сквозь все прибывавшую толпу.
– Да их человек десять было! – орал какой-то нетрезвый мужик в синей майке. – Я из окна видел, они разбежались, кто куда, и все шмоляли из пушек.
– Да не десять, не ври, – перебила его полная гражданка с большой продуктовой сумкой, – я напротив, у гастронома была и видела все, как было: человека два-три на двух машинах, иномарках. А из этой машины выскочил один и этого, что валяется, прибил, а сам убег. А те уехали…
С включенной сиреной подъехал милицейский УАЗик, и тут же два «жигуленка»; за ними РАФик бесполезной уже «скорой помощи».
«Будет ментам работы с очевидцами, – размышлял Прямой, – долго придется концы мотать, ну, и хрен бы с ними…» Надо было забрать машину: на «мерине» 3 – куда сподручней. Братву собирать надо… пробить ситуацию через своих в конторе… доставать от оружейника арсенал. Надо, надо… Голова шла кругом, и изрядно подкручивал ее злосчастный Павел Иванович, никак не желающий убираться в свое небытие, и все маячащий пред глазами. «Уйди, Паша, не до тебя! – взмолился Прямой. – Потом разберемся с тобой, потом». Итак, чехи и кто-то с ними. Кто? Кто-то из наших? Из конторы?
3
Мерседес» (жарг.).
Он уже поравнялся с гастрономом, в просторечии именуемом «Петух», и перешел на другую сторону улицы к извечно стоящему здесь дощатому забору, за которым укрывались странные старинные палаты купцов Подзноевых. Странные, потому что реставрировались без видимых результатов, невесть сколько лет, возможно, что и с самого восемнадцатого века, когда по роковому стечению обстоятельств были выстроены рядом с другими палатами – именитого купца Поганкина. Наверное, из-за этой ошибки два столетия спустя все отпускаемые на реставрацию деньги уходили на более значимого соседа – Поганкина. Дома же Подзноева превратились в эдакий раритетный долгострой, укрытый от горожан глухим забором. Около этого-то именно забора Прямой замедлил и еще раз обернулся на место давешней трагедии, когда вдруг из-за угла его кто-то тихо окликнул:
– Эй, мил человек…
* * *
– Эй, мил человек! Подойди, будь ласков! – позвал его кто-то из-за угла и помахал рукой.
Прямой сделал несколько шагов и оказался лицом к лицу с весьма странным субъектом. Небольшенького роста в затертом треухе, распахнутой брезентовой плащ-палатке, открывающей полосатый двубортный пиджак и старинные, бутылочками, армейские галифе, упрятанные в съеженные гармошкой яловые сапоги – мужичок этот очень походил на гдовского партизана времен Великой Отечественной с фотографии в школьном музее, смотреть на которую Прямой очень любил в детстве. Но партизана особой цыганской бригады, – если таковая имела место быть, – поскольку мужичок этот был ни кто иной, как цыган лет шестидесяти, ко всему – обладающий отличным золотозубым ртом, что обнаружилось, когда он улыбнулся и повторил свою просьбу:
– Будь ласков, подойди, папа-Влада тебя хочет видеть. Очень просила. Подойди, мил человек, не обижай старого рома.
В другое время Прямой не задержался бы здесь и секунды. Может быть, он вообще не остановился бы рядом с подобной личностью. Но прежде он не встречался и с мертвым Глушковым… Поэтому теперь молча поплелся за странным цыганом. Они свернули за угол забора, и пошли по Музейному переулку, удаляясь от Некрасова. В заборе наконец обозначились железные ворота, одна створка которых была чуть отодвинута. Они вошли во двор, густо заросший репейниками и лопухами. В самой его середке средь диких порослей, на фоне угрюмых известняковых стен бывшего купеческого дома, восседала старая цыганка. Издали она напоминала ром-бабу на прилавке кондитерской, только была необыкновенно лоскутно-пестрой. Она густо дымила папироской и, похоже, раскладывала карты на стоящем подле нее пустом ящике. Цыган забежал вперед и, склонившись, что-то ей зашептал. Она слушала, не поднимая головы, и кивала. А потом, когда Прямой был уже в двух шагах, посмотрела на него широко открытыми черными глазами, с неестественно раскаченными в ширь зрачками, словно после солидной дозы атропина. На Прямого повеяло чем-то чужим и враждебным, но очень отдаленно, поэтому это и не вызвало никаких защитных рефлексов.