Спецоперация «Дочь». Светлана Сталина
Шрифт:
В Академии всё по-прежнему, если не считать того, что за неё всерьёз хочет взяться Михайлов [27] , так что скоро нас будут громить. Недавно ругалась с Арфо, она болеет и потому злая ужасно, все старые обиды у неё обострились. Мне пришлось её не щадить и высказать ей ряд неприятных вещей о восточной дипломатии.
Детишки мои сейчас оба болеют, – Ося ещё не перестал кашлять, а Катька только начала. Я их лечу домашними средствами, на которые и уповаю.
27
Михайлов Николай Александрович (1906–1982). В 1952–1953 гг. секретарь ЦК КПСС.
Хожу часто заниматься в наш кабинет в АОН, там тихо, спокойно, за полдня можно хорошо и продуктивно позаниматься. Дома мешают звонки моих приятельниц, которые, как сговорились, все влюбляются и жаждут семейных революций – просто чорт знает что! Несут свои исповеди ко мне, осточертели.
Прекрасное, тёплое, милое и хорошее у меня появилось – это Александра Ивановна [28] . Она мне звонит часто. Пару раз мы пили кофе и болтали о всякой всячине. Очень хорошо. Удивительно хорошо. Не смейтесь! Я вижу – вы смеетесь! Вы ничего не понимаете.
28
Александра Ивановна – мать Виктора.
Появилась новая интересная пьеса Якобсона [29] ».
ТЕЛЕГРАММА
ИЗ МОСКВЫ
ЛЕНИНГРАД
ГОСТИНИЦА ОБКОМА КПСС
«ЕСЛИ ВОЗМОЖНО ПРИЕЗЖАЙТЕ СКОРЕЕ ЕСЛИ СМОЖЕТЕ ПОЗВОНИТЕ = КАТЯ»
ТЕЛЕГРАММА
ИЗ МОСКВЫ
ЛЕНИНГРАД
ГОСТИНИЦА ОБКОМА КПСС
«НЕ СЕРДИТЕСЬ ТЧК БЕЗ ПОВОДА НЕ ТЕЛЕГРАФИРУЮТ ТЧК ПРОСТИТЕ ДОСТАВЛЕННОЕ БЕСПОКОЙСТВО ТЧК ЖЕЛАЮ УСПЕШНОЙ РАБОТЫ СЕРДЕЧНЫЙ ПРИВЕТ=КАТЯ».
29
Якобсон Аугуст Михкелевич (1904–1963) – эстонский советский драматург, государственный и партийный деятель. В письме речь идёт о его пьесе «Шакалы», разоблачающей американский империализм, которая была напечатана в журнале «Дружба народов» в 1952 г.
Ученическая тетрадь в линейку с полями на 12 листах. На обложке: 6.V.1953.
«Не верь мне, друг, когда в избытке горяЯ говорю, что разлюбил тебя.В отлива час не верь измене моря, —Оно к земле воротится, любя».«Дорогой мой Витя! Строгий мой друг! Не в порядке жалобы или просьб, или хныканья в жилетку решила я вам написать. Очень много пришлось мне – как и всем – пережить, вытерпеть, вынести за последнее время. Тяжёлый, холодный “март – апрель” в этом году у всех. И может быть – я увидела даже – не только мы с вами, а и многие другие люди за эту весну повзрослели, постарели, многое переоценили, пересмотрели, я думаю, что в эту весну многие неверные друзья расстались, вернее – поругались на всю жизнь, много мимолетных любвей разлетелось, много судеб человеческих сделало крутые повороты – слишком всколыхнулась вся жизнь. А в жизни всё как в едином клубке – и личное, и общественное, слишком много впечатлений человеку выпало, суровых, грустных и – я бы сказала – проверочных [31] .
30
Толстой Алексей Николаевич (1883–1945) – русский советский писатель и общественный деятель, «красный граф». В 1943 г. – член Чрезвычайной Государственной Комиссии по расследованию злодеяний немецких захватчиков в Великой Отечественной войне.
31
Речь идёт о смерти И.В. Сталина.
Говорить вам устно то, что я хочу написать, я бы никогда не смогла просто оттого, что нельзя говорить час монолог; да и слишком много мы с вами говорили, и по правде говоря, говорить надоело это и мне, так же как и вам. Трудно это, устаёшь от разговоров. А сегодня вот как-то окончить всё, что думалось мне за последний месяц, с пятого апреля и вижу, что всё-таки нужно сказать, нужно чтобы человек, которого считаешь другом, прочитал эти строки. Простите, если скажу вам что-либо неприятное, если опять растревожу раны, немного затянувшиеся – есть ведь и такой метод: поломанную руку, которая начала неверно срастаться, опять ломают, чтобы срасталась правильно, как это ни больно.
Видите ли, Витя, придётся начать издалека, потому что жизнь как река течёт, перемежаются течения, холодные и тёплые, мутные и светлые, чистые, и никак не выхватишь куска из этого текущего потока, не остановится он, пока ты собираешься проанализировать и осмыслить этот кусок.
Так вот я о чём. О судьбах двух людей, судьбах, встретившихся, соединившихся какими-то неуловимыми нитями то – ли дружбы, то – ли любви, то – ли человеческой нежности и веры друг в друга, какого-то восхищения друг другом, судьбах, которые легли рядом, как лыжня, не пересекаясь. Это я про нас с вами.
Вот прошёл год нашей дружбы. Я имею в виду – до пятого апреля, об этом последнем месяце я скажу потом, это – другая эпоха в наших отношениях. Так что же был этот год? Сосчитайте до двадцати, чтобы не отвечать сразу, и я сделаю то же самое, и надо сказать, что не знаю я, может ли быть лучшей дружба двух людей, разных, очень разных, а вместе с тем и очень похожих. Разных – по возрасту, а значит и по опыту жизни, по способности верить чувству и впечатлениям с размаху, разных по степени доверия сердцу – сердцу своему и сердцу друга тоже, по способности увлекаться хорошим и забывать о плохом, по умению разглядеть, что опасно и вредно. И очень разных в одном ещё: мало у вас веры в светлое в человеке – будь то друг ваш, мужчина, или женщина, которую вы любили; очень легко верите вы, что человек плох, и – с огромным трудом и со скрипом соглашаетесь увидеть доброе, тёплое, честное, искреннее, увидеть – и поверить, что оно есть, что оно – хорошо, что надо держаться обеими руками за это хорошее, помогать ему развернуться и расцвести. Вы вот и в себе – всё разглядываете главным образом не лучшее, что есть в вас – острый ум, энергию вашу, дух ваш комсомольский неистребимый, честность и искренность вашу, – нет, вы любите свой скептицизм одинокого человека, самое плохое, и, по-моему, единственное действительно плохое у вас. Хуже всего – страшнее всего – скептицизм, потому что он лишает веры, убивает порывы, гасит искренность и в конце концов – изолирует бедное сердце от друзей, от той, которая любит, и бедное сердце задыхается в этом жёстком наморднике. И знаете ещё что? Скептицизм мешает и в творчестве, сковывает мысль, заставляет по сто раз написать одно и то же без веры – что это хорошо, правильно – художник-скептик душит этим своё искусство, читайте “Моцарт и Сальери”, Пушкин это сказал уже, куда лучше, чем я…
Вот вы говорили как-то, что никогда в жизни не любили – я думаю, это тоже от скепсиса вам так кажется; не верю я, чтобы вы не любили! Чушь это! Вот тут мы с вами разные – а я каждый раз любила, и искренне, горячо, а потом – так же горячо и со страданиями выдёргивала из сердца проросшие корни, и не страшусь сказать это. Ошибалась и падала много раз в жизни, и пусть ещё упаду, а другой жизни не хочу. И старухой буду – всё равно буду с наивными глазами младенца увлекаться хорошими людьми, и любить их по-человечески, и разочаровываться, если уж так придётся.
Я не случайно сказала – скептицизм одинокого человека. Я думаю, что у вас это от одиночества. Большего зла, чем одиночество, трудно выдумать, это худшее из наказаний человеку не потому, что в одиночестве плохо – это даже удобно и спокойно – а потому, что оно портит, сушит, разъедает душу, уносит из сердца тепло – уносит маленькими частичками, незаметно, а потом вдруг неожиданно открывается потеря – сердце остыло; не зря талантливейший, умнейший, добрейший – и очень одинокий человек Маяковский писал о “страшнейшей из амортизаций, амортизации сердца и души”. Я думаю, зная вашу жизнь так, как вы её мне рассказывали, что этот ваш скепсис вырос после 1947 года, с тех пор, как вы остались один, без семьи, в любезной вашей “одноместной ракушке”. Как друг ваш, зная вас всё-таки, я думаю что, начиная с этого времени, вам жилось все холоднее и холоднее, и вы чувствовали сами, как скептицизм начинает постепенно замещать и вытеснять комсомольскую вашу восторженность. Вот что я думаю о вас, когда думаю о вашем плохом – вас жизнь ваша поломала и испортила именно в этом, в душе. Может быть, я просто меньше просила, меньше боролась, меньше видела, и потому всё ещё верую – но вот это и есть главное, что нам часто мешает друг друга понять и что ставит между нами непроходимые стены.
Ну а что же одинакового у этих двух разных людей? Ой, даже смешно, до чего же много одинакового! Ну, посмотрите с самого начала всю нашу дружбу, и вы увидите, как много раз сердца наши бились в такт, “синхронно”, как много раз мы могли слышать это биение, могли, потому что знали и чувствовали, что думаем одно и то же в этот момент. Ну, начать? Смотрите, как много раз!
Вот мы с вами сидим в театре Вахтангова, рядом, смотрим дурацкую пьесу, и слышим из неё только чеховские слова: “Будет ещё небо в алмазах!”