Спекулятивный реализм: введение

KAIROS

Graham Harman

SPECULATIVE REALISM AN INTRODUCTION

Перевод с английского А.А. Писарева

This edition is published by arrangement with Polity Press Ltd., Cambridge.

Александр Писарев, Артем Морозов (Институт философии РАН)

29 апреля 2007 года в лондонском Голдсмитсе прошел воркшоп, объединивший четырех философов – Иэна Гранта, Рэя Брассье, Грэма Хармана и Квентина Мейясу. Специально для этого события Брассье придумал название, которое должно было задать тематическую рамку для выступлений участников – «спекулятивный реализм». После обстоятельных докладов и интенсивной дискуссии Мейясу, завершавший программу воркшопа, сказал:

Название нашей встречи – спекулятивный реализм – было выбрано идеально и само по себе является своего рода событием [1] .

Тогда никто не мог предположить, что это событие будет иметь далеко идущие последствия и окажет серьезное влияние на значительную часть ландшафта континентальной философии, перерастет в движение, которое охватит множество

философов из десятков стран и рискнет заявить о намерении произвести переворот в философии. Изобретенный ad hoc термин «спекулятивный реализм» превратится в популярный бренд, начнет жить автономно от тех, кого первоначально объединил на время встречи, и станет именем попытки произвести революцию в континентальной философии. Спустя четыре года после голдсмитского воркшопа, в предисловии к сборнику, посвященному спекулятивному реализму и спекулятивному повороту в целом, Харман, Ник Срничек и Леви Брайант напишут:

В нашем поле сейчас захватывающее время. В нем нет никакого господствующего героя, период рабских комментариев к истории философии, кажется, закончился. Настоящие попытки полноценной систематической мысли уже не редкость в наших кругах, они все больше становятся тем, чего ждут [2] .

Почему очередное философское течение, возникшее, скорее, на периферии философского мира из встречи молодых и малоизвестных философов, так быстро выросло в целое движение и вызвало такой оптимистический настрой?

Спекулятивный реализм – это прежде всего рамка, объединяющая первоначальную четверку философов, участвовавших в голдсмитском воркшопе. В качестве группы они просуществовали около двух лет, еще раз встретившись неполным составом на конференции в Университете Западной Англии в Бристоле в 2009 году.

На голдсмитском воркшопе Брассье ясно указал на общее стремление всех четырех его участников:

Нас объединяет нечто фундаментальное – желание заново поставить или открыть целый набор философских проблем, которые, как считалось, по крайней мере, в континентальной традиции, окончательно закрыл Кант [3] .

Эта задача предполагает критику и преодоление значительной части континентальной философии, наследующей Канту [4] , поэтому спекулятивный реализм начинается с негативной программы – с критики современной, преимущественно континентальной философии. Он исходит из установки, что необходимо активно менять ландшафт континентальной философии, не дожидаясь его «естественного» изменения. На начало XXI века этот ландшафт в значительной степени задавался рядом связанных между собой и продолжающихся трасценденталистских и квазитрансценденталистских проектов – феноменологией, разнообразными философиями языка, постструктурализмом, объединенными антиреализмом [5] .

В обобщенном виде гипотеза спекулятивного реализма предполагает, что в основании этих проектов лежит единая схема, определяющая общий набор стратегий философствования и его ограничений. Эта схема запрещает прямое постижение внешней реальности, как оно практикуется в обыденном и естественнонаучном мышлении. Согласно ей, всякая попытка помыслить, познать, выразить нечто внешнее, не зависящее от сознания, наталкивается на перформативное противоречие: любое «в себе» самим актом его мышления преобразуется в «для нас», то есть «мы не можем помыслить или воспринять X вне [факта] мышления или восприятия этого X», а в пределе «X не может существовать, не будучи помысленным или воспринятым» [6] . Это «аргумент Перла», обсуждаемый Брассье. Мейясу выстраивает схожий и более сложный, признаваемый всеми спекулятивными реалистами концепт – «корреляционизм». В его основе лежит «идея, согласно которой мы можем иметь доступ только к корреляции между мышлением и бытием, но никогда к чему-то одному из них в отдельности» [7] . Мышление оказывается запертым в «корреляционном» круге и должно считаться с этим.

Круг окончательно оформился в результате концептуализации конечности человеческого познания (в том числе философского мышления) в критической философии Канта. Конечность – это специфическая конфигурация, которую не следует путать ни с простой ограниченностью, ни со смертностью. Она в первую очередь означала активный характер познания: «До сих пор считали, что всякие наши знания должны сообразоваться с предметами. <…> следовало бы попытаться выяснить, не разрешим ли мы задачи метафизики более успешно, если будем исходить из предположения, что предметы должны сообразоваться с нашим познанием» [8] . Познание, иными словами, представляет собой вовсе не пассивное запечатление или отражение вещей в сознании,

а активное конструирование их репрезентаций. Однако это не чистая спонтанность вроде бесконечного мышления Бога, intuitus originarius, которое, будучи интеллектуальным созерцанием, создает свой предмет. Напротив, конечное мышление это intuitus derivativus\ созерцание, производное от сущего, существующего само по себе. Сотворить и представить – разные акты, и разница удерживается сохранением существующей независимо реальности, которая обнаруживается познанием. Испытывая ее воздействие, оно производит репрезентации, однако между репрезентациями и реальностью – непреодолимая пропасть. Конечное мышление, таким образом, располагается между чистой спонтанностью и чистой рецептивностью. Не обладая интеллектуальным созерцанием (интеллектуальной интуицией), оно не способно познать вещь в себе и в совпадении с ней достичь тождества субъекта и объекта, преодолев собственную конечность [9] . Реальность «в-себе» оказывается недоступна, сознанию остается иметь дело с созданными им репрезентациями. Так закладывается основа антиреалистической ориентации континентальной философии.

Вещи доступны нам только в той мере, в какой даны в представлениях опыта, синтезируемого познавательными структурами. Поэтому любое суждение о реальности что-то сообщает и об инстанции, в которой она дана – об опыте, а позднее – о языке, знаках, культуре, социальных структурах, дискурсе и т. д. Подобная инстанция корреляции одновременно дает человеку вещи и закрывает непосредственный к ним доступ, ведь в результате доступны только их репрезентации. Уже в фундаментальной онтологии Хайдеггера конечность была распространена на человеческое существование и захватила онтологию. Опять же, с опорой на критическую философию Канта: «бытие не есть реальный предикат, иными словами, оно не есть понятие о чем-то таком, что могло бы быть прибавлено к понятию вещи. Оно есть только полагание вещи или некоторых определений само по себе» [10] .

Помимо собственно корреляционного круга, ограничивающего доступ к реальности, в состав корреляционизма также входит второй компонент, который Мейясу называет корреляционной фактичностью: утверждение о том, что сама по себе корреляция не является чем-то необходимым, а носит контингентный характер, то есть представляет собой некий «случайный факт» мира. Фактичность позволяет Мейясу определить силу корреляционизма, задействованного в той или иной философии, и вывести «спектр» (как называет его Харман [11] ) возможных философских позиций. Его края образуют наивный реализм и абсолютный идеализм, а середину – корреляционизм в собственном смысле слова: слабый и сильный. В слабой версии сохраняется существование независимой реальности: например, вещь в себе для нашего познания недоступна, однако она по крайней мере мыслима, и мы вполне способны описать универсальные условия субъективности или инстанции, опосредующей наш доступ к миру (Кант). Согласно сильной его разновидности, в свою очередь, вещь в себе как непознаваема, так и немыслима, о ней попросту бессмысленно говорить. Мы заперты в корреляции «человек – мир» и можем лишь только описывать универсальные условия субъективности, не будучи при этом способными объяснить, почему условия таковы, каковы они есть (Гуссерль, ранний Витгенштейн, Хабермас). В предельной версии сильный корреляционизм утверждает, что мы неспособны даже на такое описание, поскольку условия работы опосредующей инстанции исторически контингенты и верны лишь в отношении определенных культур (Хайдеггер, поздний Витгенштейн, постмодернизм) [12] .

Корреляционизм, выглядящий убедительно, логично и беспощадно, предположительно представляет собой ядро возражения против любого реализма со времен немецкого идеализма. Он действует безотказно против любой попытки реанимировать естественную установку с ее прямой направленностью на реальность. Исследовались ли социальные структуры, или частные онтологии, или этика – мысль изучала их в призме инстанции корреляции мышления и мира. Этот пункт обязательного прохождения, подобно гравитирующей массе, властно стягивал на себя пространство мыслимого, и запрещал прямое исследование реальности (мира, природы, Абсолюта) в обход него, то есть такое, которое бы не сдерживалось устанавливаемыми его инстанциями границами доступного. В разных философских проектах роль инстанций играли опыт, язык, социальные структуры, знаки, дискурс, культура и т. д. Так оформился консенсус, покончивший с натурфилософией: философия как критическое предприятие исследует условия данности вещей, область же прямого постижения реальности отдается естественным наукам (вместе с тем возможность подобного постижения оставалась проблемой, поэтому естественная установка, объединяющая естественные науки и обыденное сознание, квалифицировалась как нерефлексивная и даже «наивная», что изначально затрудняло работу философии с результатами наук, это затруднение и фиксирует аргумент о доисторическом, предложенный Мейясу). В итоге философия, отделенная от реальности самой по себе критическим запретом, замкнулась в узком круге занятий этикой, языком, политическими и социальными вопросами.