Спекулятивный реализм: введение
Шрифт:
Спекулятивный реализм ставит перед собой задачу преодоления зависимости мышления от анализа опосредующей инстанции, выпрямление базового для посткантовской мысли отклонения в сторону анализа условий и постижение реальности как таковой [13] . Разумеется, существует долгая традиция тех, кто пытался так или иначе объявить о возврате к реальности самой по себе, преодолев рефлексивную установку посткантовской философии. Однако почти все такие проекты либо автоматически маргинализировались, либо разными способами смягчали радикализм своих устремлений. Господствующий консенсус континентальной философии закрепился в серой зоне между реализмом и идеализмом. Он не признает осмысленным философский разговор о реальности самой по себе, как и дилемму «реализм vs. идеализм», считая ее устаревшей, однако всеми силами стремится побороть идеализм (например, картезианского субъекта), привлекая темы телесной воплощенности, животности, органического. Спекулятивный реализм рискнул пойти вопреки консенсусу и вернуть эту дилемму в качестве актуальной проблемы.
13
Спекулятивный реализм (в частности его объектно-ориентированное крыло и отчасти философию Гранта) иногда ставят
Критика ряда философских проектов через их обобщение и выделение схемы, якобы лежащей в их основе, – довольно типичный для континентальной философии ход. Достаточно вспомнить хайдеггеровскую критику метафизики как онто-теологии, деконструкцию метафизики присутствия с ее фаллогоцен-тризмом, производимую Деррида, и т. д., и т. и. Однако можно предположить, что выделив именно такую схему, спекулятивному реализму удалось схватить что-то еще, кроме схемы, – что-то, относящееся к самим условиям работы в современной континентальной философии. Это ходы, стратегии и ограничения, являющиеся базовыми для мыслительных привычек тех, кто был в ней воспитан [14] .
14
Кралечкин Д. Enter speculative realism // Логос. 2013. № 2. С. 41.
Образование, получаемое будущим исследователем, в том числе философское, состоит не только в передаче суммы знаний и методов работы, но и в формировании паттернов, которые усваиваются и затем действуют как умолчания. Это набор наиболее глубоких и сокровенных умолчаний, усваиваемых в период интеллектуального становления в стенах университетов. Они размечают то, что считается философией и занятием философией в данном философском сообществе, вход в которое оформляется системой проверки усвоения умолчаний, подобной проверке свой/чужой. Они составляют своего рода внутреннюю систему навигации исследователя, позволяющую ему интуитивно ориентироваться в возможных направлениях исследования и проблематизации, опознавать проблемы и ходы как допустимые или запрещенные.
Их тренировка – элемент самовоспроизводства профессионального сообщества и потому в значительной степени определяется текущим дисциплинарным консенсусом. Это своего рода коллективный эмпиризм мысли, действующий во многом на до-сознательном уровне и координирующий мышление множества исследователей, позволяющий им одинаково понимать и чувствовать свой предмет, говорить на одном и том же языке. Такие мыслительные привычки составляют профессиональный здравый смысл и фон, на котором разворачиваются исследования и дискуссии. Но подобно любой оптике, они реализуют экономию видимого: не только показывают, но и скрывают от своих носителей возможные ходы и проблемы или же маркируют их как запрещенные, маргинальные или устаревшие.
Атаковав корреляционистский уклад континентальной философии, призвав обратиться к реальности самой по себе, спекулятивный реализм попал сразу в целый ряд таких умолчаний. К примеру, воздерживаться от суждений о том, что есть «на самом деле», то есть в реальности самой по себе, как наивных, не пытаться играть на одном поле с науками, делать предметом не сами вещи, а способы их познания, выражения или представления, сохранять критичность и рефлексивность, удерживая во внимание вопросы об условиях возможности и позиции, из которой делается высказывание. Таким образом, критический эффект спекулятивного реализма удваивается, и он претендует также на переопределение условий, на которых ведутся философские дискуссии и которые входят в педагогический канон подготовки новых кадров.
Неудивительно, что обобщения (прежде всего, концепт корреляционизма) и призыв спекулятивного реализма в годы, последовавшие за голдсмитским воркшопом, вызвали интенсивный интерес у тех, кто недавно прошел через систему подготовки философского сообщества и у кого еще свежи были воспоминания о переживаниях, сопряженных с процессом формирования профессиональной философской оптики. (Впрочем, не менее неудивительно и вызванное им в сообществе сопротивление.) Вероятно, отчасти поэтому Харман адресует настоящую книгу прежде всего студентам, то есть тем, кто только усваивает принятые умолчания и мыслительные привычки и легче, чем состоявшиеся коллеги, может дистанцироваться от них, воспринять их критику и обратиться к поиску чего-то иного [15] .
15
Другой стороной такой позиции может быть некоторая впечатлительность и нехватка знаний и профессионального опыта, которые бы позволили более критично оценить предлагаемые спекулятивные проекты (и оказать сопротивление их громким привлекательным декларациям), соотнести их с историческими предшественниками и отсеять слабые аргументы и ходы. Впрочем, полезно учиться на пробах и ошибках концептуального поиска – разумеется, когда есть сообщество и дискуссия, в которой такие ошибки вскрываются и объясняются. Каждый философ сначала был студентом и в каком-то важном отношении им остается.
Явно эмоционально нагруженный мотив «бегства из тюрьмы» посткантианского наследства и освобождения от навязших на зубах сюжетов часто встречается в текстах как основной четверки групп, так и участников
Спекулятивный реализм появился не на пустом месте. Во второй половине XX века ограничения континентальной философии пытались реконструировать и преодолеть Жиль Делёз (проект трансцендентального эмпиризма, исследующий условия не возможного, а реального опыта), Ален Бадью (математика как онтология против философий отношения и в частности феноменологии), Бруно Латур (ирредукционизм против редукции в качестве базовой исследовательской операции и разделения природы и культуры, материи и значения), Франсуа Ларюэль (не-философия против децизионной и самодостаточной природы философии), Изабелла Стенгерс, Славой Жижек, если называть наиболее известные фигуры. Кроме того, стоит упомянуть Группу исследования кибернетической культуры (Cybernetic Culture Research Unit, CCRU), действовавшую в 1990-е годы в Уорикском университете под руководством Сэйди Плант и Ника Ланда (к ней, будучи студентами и аспирантами, имели отношение Брассье и Грант). Эти и другие философские проекты, хотя зачастую и подвергнутые спекулятивными реалистами критике как недостаточно радикальные, послужили источниками теоретических решений и стратегий для четырех участников голдсмитского воркшопа: Бадью – для Мейясу, Делёз и Ф.В.И. Шеллинг – для Гранта, Латур и Альфред Норт Уайтхед – для Хармана, Ларюэль и Бадью – для Брассье.
Перемена, намеченная в философском ландшафте спекулятивным реализмом, радикальна, но едва ли нова. Заложенная в основание современной философии «корреляционистская» кантовская схема на разных витках ее истории со времен немецкого идеализма вызывала однотипные дискуссии и проблемы, поэтому неудивительно, что обратившийся к ней спекулятивный реализм отчасти повторяет аргументы и формулировки этих прежних дискуссий. Некоторые сюжеты и аргументы первоначальной четверки повторяют сюжеты и аргументы, сформулированные в этих дискуссиях вокруг ограничений идеализма и кантовского гносеологического разворота философии. Например, аргумент, схожий с аргументом Мейясу о доисторическом, высказывался Лениным в первой главе работы «Материализм и эмпириокритицизм» (1909), там же можно найти рассуждения о «коррелятивизме» [16] . У Николая Гартмана в «К основоположениям онтологии» (1935) обсуждается «коррелятивистский аргумент»: «Нет объекта познания без субъекта познания, гласит данный аргумент; предмет невозможно отделить от сознания, он вообще есть лишь предмет „для“ сознания» [17] . Более того, проект «новой онтологии» Гартмана на уровне деклараций во многом схож с предлагаемым спекулятивным реализмом разворотом к реальности. Гартман критикует зацикленность философии на свойственной теории познания рефлексивной установке как intentio obliqua (если спекулятивный реализм противопоставляет себя главным образом феноменологии и философиям лингвистического поворота, то противник Гартмана – прежде всего марбургское неокантианство). «Онтология же, со своей стороны, снимает intentio obliqua и возвращается к intentio recta, одновременно с этим ей вновь достается вся полнота проблем предметного царства, т. е. мира. <… >.. новая онтология отличается от старой тем, что возникает лишь при открытии обратной дороги к intentio recta. У нее за спиной – обходной путь, и она может извлечь уроки из данного опыта» [18] . Выше отмечалось, что спекулятивный реализм, решив разом обойти всю посткантовскую философию и вернуться к докантовским проблемам, неизбежно вынужден был столкнуться с сопротивлением мыслительных привычек, разделяемых континентальным философским сообществом. На аналогичное препятствие указывал и Гартман, говоря о «методическом навыке» рефлексивной установки: «Однажды приобретенный, этот навык переходит в твердую мыслительную привычку. А уж эта привычка и закрывает для обученного и натренированного возможность возврата к естественной установке и к аспекту „сущего как сущего“ В этом причина того, почему нам сегодня кажется столь трудным доступ к онтологии – доступ, непосредственно открытый наивному сознанию мира. У нас же за плечами – столетие рефлексирующей мысли» [19] .
16
Жижек даже называет книгу Мейясу «После конечности» актуализированной версией работы Ленина для XXI века. См.: Zizek S. An Answer to Two Questions / / Johnston A. Badiou, Zizek, and Political Transformations. Evanston, IL: Northwestern University Press, 2009. P. 214.
17
Гартман H. К основоположению онтологии. СПб.: Наука, 2003. С. 102.
18
Там же. С. 163.
19
Там же. С. 172.
В ряде своих обобщений, критических ходов и призывов спекулятивный реализм не был первым, однако ему удалось, задействовав достижения современной философии, сделать предметом относительно широкого обсуждения то, что ранее считалось скорее маргинальным или архаичным. Иными словами, в новом контексте – на фоне вызовов, бросаемых мышлению современным миром, на фоне ситуации в самой современной философии и в социально-гуманитарных науках то, что ранее было маргинальным, перестало быть таковым и нашло широкий отклик. Так, иногда утверждалось, что дело не только в исчерпанности континентальной философии: ее способы мышления якобы не подходят для тех проблем, которые ставит перед человеческим существованием реальность – от экологического кризиса до все более глубокой технологизации жизни, от сумасшедшего прогресса наук до возврата религиозности и подрыва авторитета научной рациональности. В таком случае требуется не только найти новые пути развития философии, но и привести ее в некое соответствие с актуальной реальностью.