Спеши вниз
Шрифт:
Начала наступление Эдит, уставив на него свои до смешного маленькие глазки. В своем уродливом платье и забрызганном переднике она заняла твердую позицию у посудной раковины — типичная Женщина в Своей Крепости.
— Вы, должно быть, хотите поговорить с отцом? — (Слава богу, она по крайней мере не звала это чучело гороховое «папочкой»!) — Теперь, когда вы получили диплом, вы, конечно, хотите привести свои дела хоть в некоторый порядок. — (Косвенный, хотя и прозрачный намек на его бестолковое отношение к жизни.) — Он и то уж удивлялся, когда же вы наконец пожалуете. — (Иными словами, имел в виду, что он уклоняется от ответственности.)
Чарлз сдуру попался на крючок.
— Собственно, я вовсе не намеревался говорить с вашим отцом, — сказал он. — В этом, по-моему, нет… нет никакой неотложной
Последний десяток слов так легко было обратить против него («Вы дошли до того, что сказали…», «Вы, кажется, не отдаете себе отчета» и т. д.). Эдит уже раскрыла рот, чтобы выпалить заряд заготовленных обвинений, как вдруг неожиданно вмешался Роберт.
— На днях я встретил ваших родителей. Мы с ними перекинулись парой слов о вас и вообще. И я должен сказать, — тут он заговорил резко и твердо, тоном начальника, подводящего итог: — вам надлежит понять, что поведение ваше вызывает всеобщее неудовольствие. Ну чем, например, оправдать ваше исчезновение сразу же после экзаменов? Отец ваш сказал, что вы даже не оставили своего адреса. Он лишен был какой-либо возможности снестись с вами. Нечего сказать, достойное поведение!
Чарлз действительно прибег к этому единственно верному способу лишить родителей возможности вмешиваться в его жизнь, потрясая, коверкая ее, затемняя туманом родственных чувств все то, что он пытался прояснить под старательно налаженным микроскопом независимости. Но чем можно было ответить на дурацкое убеждение этих людей, что его отказ копошиться при каждом решении в том могильнике архаических чувств, который вот уж двадцать два года разрывали его родители, был просто «недостойным поведением». Полная неспособность найти с ними общий язык душила его, опустошала мозг. Так бывает в ночных кошмарах, когда представляется, что тебя сажают в сумасшедший дом и ты ничего не можешь поделать.
Голоса Роберта и Эдит назойливо зудели. Чарлз пытался не слушать, но самодовольство, наглая полуправда, откровенная грубость вызывали его на отпор. И, наконец, одно замечание Эдит заставило его вскочить в неудержимом порыве ярости.
— Вам никогда и в голову не придет воздать должное тем, кто старался вам помочь.
В вихре возмущения Чарлз представил себе лица тех, кто «старался ему помочь», а за лицами мелькало сияние, отблеск зари на снеговых вершинах, которые (это он внезапно почувствовал) могли бы быть и в его жизни, если бы его предоставили самому себе без их «руководства». Если бы всех, кто прикрывал свои притязания словами «старался помочь», каким-то чудом можно было убедить оставить его в покое. А она опять говорит о долге!
Ухватившись за спинку стула, Чарлз искал ответ, быстрый, сокрушительный: всего несколько слов, но таких убийственно-ядовитых, чтобы они впились в сознание Эдит и не покидали ее ни во сне, ни наяву до самой ее смерти.
Конечно, это бесполезно. Таких словами не проймешь. Невероятно, чтобы можно было что-нибудь внушить им с помощью слов, разве что повалив на землю и оставив связанными и с кляпом во рту перед граммофоном, бесконечно повторяющим простое и механическое суждение. Какое удовольствие доставила бы ему возможность заняться на досуге выработкой подобного суждения, чтобы в нем коротко и ясно сформулировать, какое преступление против человечества они и все им подобные совершают самим фактом своего существования.
— Ты, кажется, попала в самую точку, Эдит, — сказал ее супруг. — Наш друг не знает, что тебе ответить. Ты лишила его дара речи.
Точно прозрев, Чарлз уставился на Роберта. И вдруг ему начало казаться, что щеточка рыжеватых усов (для придания солидности, разумеется) просто нелепа на человеческом лице. Словно она пересажена с морды какого-нибудь эрдельтерьера.
— Я думал вовсе не о том, что сказала Эдит, — ответил он полуизвиняющимся тоном. — Просто я недоумевал, как это никому не придет в голову состричь ваши нелепые усики и употребить их на щетки, вроде тех, что висят возле унитаза.
Чарлз говорил спокойно и вежливо, но после короткой паузы, которая потребовалась им, чтобы понять смысл его слов, они тем не менее осознали, что он их определенно оскорбил. Лицо Эдит словно увеличилось вдвое, она выпучила глаза и разразилась
3
Колман и Грэйнджер — киноактеры, широко известные в Англии и США.
Одутловатое, глупое лицо Роберта угрожающе надвинулось. Черт! Ну, так пусть получают сполна. Резким движением Чарлз вырвался, бросился к умывальнику и схватил таз: Эдит перед его приходом мылась и почему-то не успела вылить воду. Чарлз рванул таз из подставки — часть серой лены вылилась на него самого, а остальная вместе с водой расплеснулась по всей кухне, когда с чувством огромного облегчения он широко размахнулся тазом, почти одновременно в кухне раздались три звука — всплеск воды, громкий взвизг Эдит и грохот пустого таза. Не успел еще таз закатиться в угол, как Чарлз распахнул дверь и выскочил на улицу. Оглянувшись, он успел заметить лицо Эдит, обрамленное мокрыми кудерьками, и Роберта, протиравшего глаза от мыльной пены.
Когда за Чарлзом захлопнулась калитка и он побрел по дороге, ему вдруг стало ясно, что, собственно, сейчас произошло. Разорвал-то он не с Робертом и Эдит, а с Шейлой. Чарлз любил ее с пассивным упорством еще с того самого жаркого, вскружившего ему голову вечера, когда семнадцатилетним юношей он впервые почувствовал, что такое любовь. С тех пор Шейла вошла в его существо, заполонила его сердце. После разумного периода колебаний она согласилась выйти за него замуж, когда будет возможно, и надежда сделалась основой его жизни и в мыслях и в действиях. Теперь, идя по сумрачной улице, он слышал, как даже собственные его шаги отстукивают, что это невозможно. Перед его глазами возникло ее лицо: выражение полного покоя, доверчивого нежного умиротворения каждый раз поражало его, еще задолго до того, как привычным гостем водворилось в его сознании. Но сейчас сквозь глаза Шейлы просвечивали глаза ее матери, они смотрели на него из-под стекол очков, торжественно строгие, осуждающие. В линиях ее подбородка он видел острый подбородок ее отца, то начисто выбритый, то заросший седоватой щетиной, под плотно сжатым, нервным ртом. Нет! Никогда он не боялся, что с годами она потеряет свою стройную округлость — расползется или засохнет, но сейчас он представлял ее не только постаревшей, — он видел, как с каждым днем она все более будет смыкаться с той чопорной, ограниченной средой, в которой она расцвела. В его ушах все еще раздавались самодовольные нравоучения Роберта и яростные выкрики Эдит, и он знал, что именно этого он не потерпит в Шейле. Все кончено. Шейлы больше нет!
И при мысли о непоправимом нахлынули образы: гладкая, как слоновая кость, кожа у нее за ушами, дрожащий кончик ее подбородка, когда она подняла к нему лицо и он в первый раз поцеловал ее, и ее тонкие руки… Сердце у него в груди колотилось, словно крикетный мяч, скачущий по неровной площадке; он вздрогнул, и так сильно, что его шатнуло и он ударился о каменную изгородь сада какого-то преуспевающего фермера. Грубая прочность камня словно вышибла на миг эти образы, но тотчас же перед ним замелькали новые: он увидел лицо Шейлы, бледное, просветленное, полное решимости, а за нею четкое в своем убожестве лицо ее отца, покорное, сморщенное лицо матери, злобно вздернутые выщипанные брови Эдит, и надо всем этим ненавистная телячья морда Роберта, размахивающего пухлыми кулаками.