Спи, крольчонок
Шрифт:
Браслет из плюща и дриадского волоса предупреждающе сжал запястье, гномий амулет гневно вспыхнул рунами.
Из щелей, расселин и нор восставали туманом воины Иерархии. Клубясь, как пар над миской с супом, извиваясь, струилась в воздухе запертая в безвременье стража.
Проклятые подступали. Большинство уже не могло держать прежнюю форму, скорее всего, просто не помнили, как выглядели прежде. Гниющее шатающееся войско белесого марева буруном нахлестнуло на Эскера. Оно вопило. Причитало. Хохотало. И прежде всего - страдало.
Руны амулета пылали, исторгнув радужный переливающийся пузырь, разделивший Эскера и нежить.
Призраки Высших с визгом отпрянули, вспучились, вновь пошли вперед.
Эскер парировал. Всплеском
Для живых.
– Прочь, мразь!
Тени эльфов дрогнули, шарахнулись от сияющего фиалковым огнем абриса.
– Довольно!
Оклик ввинтился в мозг минуя уши.
Высокая фигура отделилась из морока умертвий, выступила вперед. Обрела очертания, утратила прозрачность.
Префект Иерархии склонился перед Эскером, опустился на колени.
– Довольно!
– Отзови их!
– в висках надсадно стучало, лишь чудовищным усилием воли Эскер заставил себя не дрожать.
– Или даю слово, я буду последним, кого сожрет твоя падаль. Долину и руины закупорят, навесят отвод, ни одна живая душа веками сюда не сунется. Вы - все, до последнего!
– навечно срастетесь с камнями и землей. До истинного конца времен.
– Знаю. Выслушай.
Дознаватель утер пот, отдышался. Огляделся, готовый вновь нанести удар. Но призраки умолкли, бесшумно обступив предводителя.
– Ты прав, человек.
– Человек? Как, уже не "низший"?
Горький смешок эхом ворвался в сознание Эскера.
– Нет, не "низший". Человек.
– Говори.
– Нам нужна свобода. Нам нужно умереть.
Неприкаянное марево затрепетало, страстно повторяя произнесенные слова.
– Знаю. Но для этого наговор требуется снять. Та, что...
– Та, что наложила проклятье , не сгинула вместе с нами, человек. П роклятье она связала кровью – своей и рода своего. Зло за зло, так она решила. Свобода за прощение, так она велела .
Видение подняло иссушенную голову, устремило взгляд на Эскера .
– Мы творили зло.
– Творили зло.
– прошептал хор теней.
– Мы убивали без счета.
– Убивали без счета.- шелестело эхо.
– Сожгли деревню, искали и истребляли. Мы не можем уйти. Нам необходимо...
Запястье снова сжало.
– Что именно?
– Прощение. Того кому мы причинили зло. Того, чья кровь связана.
– Содеянное зло останется вашим. Даровать того, что хотите, я не в силах.
– процедил Эскер.
– В деревушке выжил только один... "низший" и с той, что применила некромантию, родственных уз не имеет.
Дознаватель сморгнул, прогоняя прыгающие перед ним пунцовые точки. Стук в висках бил тараном.
– А значит и я не могу. Да и не в вправе прощать.
– Разве?
– произнес слышанный им прежде голос и в воздухе запахло корицей.
Дознаватель обернулся.
Ксана - слепая старуха из изувеченных Лопухов - стояла в проеме бывших ворот и с аппетитом жевала булочку.
Она не казалась хрупкой и скрюченной. Она не казалась такой уж старой. И больше не была слепой.
Медальона с сапфиром не свисал с ее шеи. А вместе с ним сошла в никуда и иллюзия.
Огромные, сине-зеленые глаза горели. Глаза горели, высвечивая шрам над левой бровью. Глаза горели, на лице ставшим куда моложе, чем ожидал Эскер. На лице, почему-то внезапно обернувшимся таким знакомым.
– Только ты и в силах, дознаватель.
– Ксана не смотрела на Эскера, только на согбенный фантом.
– Только ты и имеешь право отпустить восвояси эту порожденную некромантией муку. Только тебя проклятье не ослушается. Если, конечно, захочешь. Ну а если нет... Старина Блицер свое дело крепко знал, крепче только за воротник закладывал.
– Нет, молю !
– Молчи, остроухий.
– Ксана приблизилась к Эскеру, положила руку ему на плечо, разлив тепло по всему телу.
– Молчи, я говорю.
Эскер смотрел в ее глаза. Как делал когда-то прежде. Давно, очень давно.
– Вспомни, Эскер. Все вспомни. И прости их, если сможешь. И меня, заодно.
***
... копыта проломили Кинеру череп, перемололи ребра, проволокли труп по дороге, нелюбимой куклой отшвырнули в сторону. Икса, крошечное рыжеволосое курносое чудо, самая маленькая из них тро их, привалилась грудью к колодцу. Из спины, чуть ниже лопатки, торчала изящная точеная стрела.
Они все были изящные. Все точеные. Их хозяева звонко окликали друг друга, трелью веселых голосов, в которых даже не звучало злобы. Когда солома на крыше конюшни расцвела алым пунцовым пламенем, они продолжали смеяться.
Мама не вернулась с реки. Мама никогда-никогда не вернется с реки.
А они смеялись. Они смеялись, когда из амбара вылетел Семицветок, добродушный терпеливый конь старосты, весь в пене, ржущий, со свешивающимся набекрень языком. Тогда старший, самый статный из них, с прекрасной сияющей брошью, не переставая смеяться, рубанул битюга по шее, наискось, своей прекрасной сияющей саблей, мерцающим ятаганом. Семицветок захрипев, упал, пена порозовела.