Спираль
Шрифт:
— И она вас любит?
— Разумеется, любит.
— Очень любит?
Инга чувствовала, что еще миг, и запруженный поток сметет плотину.
— Не знаю, — смущенно улыбнулся Гоги, — наверное, очень, я ведь ее очень люблю.
— И ты его очень любишь? — повернулся к сестре Рамаз.
— Очень! — искренне вырвалось у Инги.
Как подброшенный пружиной, Рамаз вскочил, вцепился в горло Гоги, свалил вместе со стулом и принялся бить головой об пол… Еще немного, и, опьяненный
Рамаз сразу опомнился. Выпустил юношу, поднялся на колени, медленно встал, шагнул, рухнул в кресло и зажал ладонями лицо. Сейчас, придя в себя, он стыдился поднять голову.
— Зверь, зверь! — отчаянно рыдала Инга.
Рамаз зажмурился изо всех сил. Уничтоженный, сгорающий от стыда, он решил не открывать глаз, пока эти двое не уберутся из его квартиры.
Громко рыдая, Инга бросилась к юноше. Слава богу, что Рамаз не видел, как она ласкала его, как прижимала к груди страдающего от боли, оскорбленного, но все равно извинительно улыбавшегося Гоги.
— Не надо, успокойся! — Юноша с трудом поднялся на ноги.
Инга уже не плакала, а только всхлипывала.
Гоги погладил девушку по голове, нежно поцеловал ее и отряхнул брюки. Ему мучительно хотелось коснуться измятого, ноющего от боли горла, но он держался, не желая лишний раз волновать Ингу.
— Мы уходим! — бесстрастным голосом сказал он вдруг, посмотрев на зажмурившегося Рамаза. — Я хочу понять вас и постараюсь это сделать. Случившееся сегодня ни в коей мере не поколеблет моей любви к вашей сестре. До свидания!
Рамаз нервно дернулся от стука захлопнувшейся двери. Постепенно наэлектризованные клетки мозга как будто разрядились, напряжение спало, он наклонился вперед, сорвавшиеся с подлокотников руки свесились до полу и обессилели, словно лишившись всех мускулов.
«Я хочу понять вас, — вдруг донесся до него голос Гоги. — И постараюсь это сделать!»
На губах Рамаза появилась насмешливая улыбка.
Над кем он потешался? Над Гоги Ломидзе?
Нет, над самим собой.
«Я хочу понять вас!»
Эх, Гоги, Гоги, есть ли на земле человек, который мог бы понять меня?
«Я хочу понять вас…»
— Мака! — вскричал он вдруг, вскакивая на ноги. — Мака, только Мака спасет меня от гибели, Мака, и никто другой! Только Мака поможет мне забыть Ингу!
Взволнованный, переполняемый энергией, Рамаз закурил. Возбужденно подошел к окну и выглянул во двор. Сердце снова наполнилось радостью, разум проникся надеждой.
Дворик высох после дождя, звенели голоса высыпавших поиграть ребятишек.
Рамаз смотрел на все вокруг и ничего не видел. Его глаза механически, как объектив фотоаппарата, запечатлели весь двор с его тянущимися к небу деревьями, с газоном, безбожно изрезанным шинами, с автомобилями, с играющими детьми и греющимися на солнышке пенсионерами.
И вдруг он увидел Маку…
Маку Ландия… Высокую, хрупкую, летящую…
Может быть, выше нормы…
Может быть, с более умным, чем полагается красивой девушке, взглядом.
Может быть, ее уму недостает мечтательной нежности и наивности.
Может быть…
Как на замедленных кинокадрах, колебалось в воздухе ее высокое, гибкое тело.
Чья-то невидимая рука выключила гигантский экран.
Бесчувственные, как объективы фотоаппарата, глаза опять увидели двор, огороженный бетонными прямоугольниками стен, и играющих детей, машины на изрытом газоне, пенсионеров, греющихся на солнце.
В уши сразу ударили неумолчный шум моторов, крики детворы.
— Мака, только Мака может спасти меня! — вслух решил Рамаз.
Решил и вздохнул с облегчением.
Кабинет Отара Кахишвили походил на газовую камеру — одна спичка, и от взрыва все разлетится в прах.
Директор института как привязанный сидел в кресле, высоко подняв голову и не сводя глаз с двери.
На улице дул сильный ветер, стекла окон противно дребезжали. Солнце то выглядывало, то пряталось в густые тучи. Кабинет то сразу наполнялся светом, то погружался в мрачную тень. Уже пять минут Кахишвили ждал Рамаза Коринтели, с каждым мигом все больше наливаясь злостью.
Рамаз неожиданно отворил дверь и направился прямо к директору. Не дожидаясь приглашения, развязно выдвинул стул, подсел к столу и уставился на Отара Кахишвили:
— Слушаю вас!
Его вызывающий тон привел директора в страшное замешательство. Пока он был один, злость делала его смелым и мужественным. В мечтах он колесовал и четвертовал Рамаза Коринтели. Но стоило увидеть горящие глаза молодого человека, как от его смелости не осталось и следа. Он уже не знал, как начать разговор.
— Слушаю, батоно Отар!
— Мне звонили из Москвы.
— Вы выглядите очень взволнованным и радостным, приятное известие, не так ли?
— Меня поздравили с вашим большим успехом и просили, чтобы я уладил все формальности, связанные с вашей докторской диссертацией.
— Безгранично вам благодарен за столь приятную новость. Надеюсь, вы не оставите без внимания просьбу академика Матвеева?
Отар Кахишвили медленно закипал от бешенства. Сердце так колотилось, что, казалось, разорвется, как ручная граната.