Спираль

Стоял тихий и теплый октябрьский вечер. Солнце еще не зашло. Временами чуть шевелились пожелтевшие листья деревьев. Только по их почти неуловимому движению можно было догадаться, что откуда-то тянет легким ветром.

Ветерок был настолько слаб, что по движению листьев никто бы не определил, откуда он дует. А листья даже не шевелились, они вздрагивали. Они вздрагивали, словно по телу огромных платанов пробегала приятная дрожь.

С самого утра непонятное настроение владело академиком Давидом Георгадзе, он поражался собственному возбуждению. Иногда ему казалось, что его переполняет какое-то возвышенное чувство, а иногда наваливалась гнетущая, щемящая тоска. Привычного спокойствия как не бывало. Работа валилась из рук. Не находя себе места, он наскоро отдавал распоряжения. Поминутно снимал телефонную трубку и тут же опускал ее, не в силах припомнить, кому и зачем он собирался звонить.

«Что со мной творится?» — недоумевал старый академик, пытаясь понять, тяготит его или доставляет удовольствие это престранное, экзальтированное состояние. Затем ему словно открылось: он полон ожиданием чего-то. Однако ни интуиция, ни разум не подсказывали, что его ждет, радость или огорчение.

Из института астрофизики он по обыкновению вышел один. Академик терпеть не мог ни попутчиков, ни провожатых. Машина ждала директора у подъезда. Худой усатый шофер лет сорока читал газету.

Давид Георгадзе открыл заднюю дверцу. Шофер сложил газету, бросил ее рядом на сиденье и повернул ключ зажигания.

Академик замешкался. Он передумал садиться, его почему-то вдруг потянуло прогуляться. Взглянул на небо — ни облачка.

— Я пойду пешком! — неожиданно сказал академик и захлопнул дверцу.

Удивленный шофер заглушил мотор, распахнул дверцу, выставил на тротуар одну ногу и, боком вылезши наружу, поглядел на начальника поверх машины. Лицо его выражало полнейшее недоумение, он как будто собирался спросить, что стряслось.

В декабре исполнится десять лет, как он возит директора. За эти годы он досконально изучил его характер и привычки. Он знал, что академик ведет себя как отлаженный механизм, будто весь его жизненный уклад запрограммирован раз и навсегда.

За эти десять лет академику никогда не приходило в голову отправиться домой пешком.

Давид Георгадзе оставил без ответа удивленный взгляд шофера (возможно, не заметил его) и решительно сделал шаг. Но тут же, будто вспомнив что-то, вернулся, снова открыл заднюю дверцу и поставил на сиденье свой набитый книгами изрядно поношенный портфель.

— Отвезешь домой. Моим скажи, что я скоро. Самое большее через час. — Академик закрыл дверцу и неторопливо пошел по улице.

Шофер некоторое время провожал его удивленным взглядом, потом сел за руль, не спеша, впрочем, трогаться — кто знает, вдруг директор передумает и вернется.

Наконец он все же завел машину, нагнал начальника и притормозил, стесняясь обгонять его, — развернул машину и поехал к дому директора кружным путем.

Академик погрузился в раздумье. Он шел по улице, не замечая прохожих. Его мысли были поглощены научными разработками и нерешенными проблемами. Потом он словно очнулся и разбранил себя — время ли думать о науке? Разве не затем он отправился домой пешком, чтобы насладиться прелестью этого осеннего вечера? Он энергично качнул головой, словно стряхивая мысли, и удивленно посмотрел на желтеющие листья. Желтая листва убеждала, что год незаметно катился к концу.

Академик сразу почувствовал усталость. Приблизился к витрине магазина и прислонился к стене. Он не мог свалить усталость на возраст. У семидесятичетырехлетнего ученого доставало энергии, беда была в том, что последние годы он почти не ходил пешком.

Он стоял и смотрел на прохожих. Одни торопливо проходили мимо него, другие прогуливались не спеша. Громко балагуря, беззаботно шагала молодежь. Девушки, видимо студентки, держали цветы. Загорелые до черноты мускулистые юноши гоготали, как породистые жеребцы.

«Какое красивое и рослое поколение, — дивился старый ученый, — как они прекрасно одеты, как беспечны и жизнерадостны».

Он вспомнил свои студенческие годы, невольно пытаясь представить себе студента Давида Георгадзе в потертых, обтрепанных брюках, в выцветшей, прохудившейся на локтях рубашке, длинного, тощего, как чахоточный, с запавшими щеками.

Скрежет тормозов всегда раздражал академика. Но сегодня на удивление самому себе он любовался сверкающим разноцветьем машин. Они, словно живые существа, как бы усиливали мажорное настроение прохожих, прибавляя улице праздничный ритм и красочность.

Будничная, примелькавшаяся горожанам картина повседневности раскрылась перед академиком неким волшебным миром. По мостовой навстречу друг другу катили две металлические реки. По берегам их текла сплошная пестрая толпа. Эти встречные течения ничуть не мешали общему движению. Красные, желтые, зеленые, синие, голубые, серые, черные и не сосчитать какие еще цвета кишели, вспыхивали, сверкали.

«Почему мне до сих нор не приходило в голову хотя бы однажды пройтись до дому пешком?» — пожалел в душе Давид Георгадзе.

Институт, кабинет, лаборатория, дом — таков его ежедневный маршрут, изредка нарушавшийся командировкой, симпозиумом или заседанием Президиума Академии.

У директора астрофизического института было столько забот и головоломных задач, что он отвык смотреть на улицу даже из окна автомобиля. Стоило ему устроиться на заднем сиденье машины, как он моментально погружался в мысли. Хотя, откровенно говоря, он и до машины не расставался с ними. Он двигался автоматически — выходил из института, открывал дверцу, садился — ни на миг не отрываясь от возникших в лаборатории идей, сознание старого ученого было без остатка занято исследуемыми проблемами. Все остальные действия совершались им машинально. В коридоре института он мог поклониться двадцати встречным, но спроси его, с кем он только что здоровался, Давид Георгадзе скорее всего не вспомнит ни одного из них.