Спираль
Шрифт:
— Не волнуйтесь, батоно Давид, у вас нет оснований для беспокойства. Убедительно прошу вас, не нервничайте. Мы должны полностью исключить все факторы напряжения, волнений, переживаний, если хотим встать на ноги и продлить жизнь. И еще одно: вам не следует волноваться, я знаю, кто вы. Я отдаю себе отчет, с кем имею дело. Поэтому мне хочется, чтобы вы верили каждому моему слову.
— Вы бывали в Риме? — спросил вдруг академик.
— Что вы сказали? — сбился главврач. Ему показалось, что он ослышался.
— Я спрашиваю, бывали ли вы в Риме?
— Да, бывал!
— В
Зураб Торадзе смешался. Он не ожидал острого, как фехтовальный выпад, вопроса. Замялся, не найдя сразу что ответить.
— Молодой человек, если вы не готовы, я могу подождать несколько минут.
Это обращение — «молодой человек» — резануло слух пятидесятидвухлетнего врача.
Возможно, преклонный возраст позволял академику выразиться именно так, но Зураб Торадзе понял, что возраст здесь ни при чем. Высокомерное «молодой человек» больше походило на обращение человека, привыкшего к положению патриарха.
— Ни в коем случае! Я готов ответить на ваш вопрос. Моя кратковременная пауза объясняется неожиданным поворотом беседы. Я вдруг сбился с мысли… Скажу вам прямо: в результате почти трехмесячного интенсивного лечения вы выкарабкались из кризиса.
«Выкарабкались», — горько улыбнулся в душе академик.
— Недели через две мы разрешим вам садиться. А месяца через полтора-два выпишем вас.
— Вы полагаете, что я вылечусь полностью?
— В вашем возрасте после инфаркта полностью вылечиться невозможно.
— Говоря «полностью», я имел в виду, что проживу по крайней мере год.
Молчание.
Главный врач пожал плечами.
Давид Георгадзе не видел ни его движения, ни гримасы, промелькнувшей на лице, но молчание было достаточно красноречиво.
— Все ясно! — спокойно и твердо (уместнее, видимо, было бы сказать — резко) подытожил он. — Посему я еще раз повторяю, нет, не повторяю, а категорически требую, чтобы вы ответили определенно, сколько дней или месяцев я проживу?
Академик повернул голову и в упор посмотрел на Зураба Торадзе. Главный врач увидел, как за стеклами очков в темных впадинах глазниц, будто заряды динамита, полыхнули огнем два больших глаза.
— Я, кажется, говорил, что вам нельзя нервничать. — Зураб Торадзе удивился непреклонности собственного голоса. — Осложнения возможны в любую минуту. Не исключение и сегодняшний день, он также может стать роковым для вас. Шансы на вашу выписку — восемьдесят против двадцати. При нынешней ситуации у нас нет сомнений, что эти двадцать процентов мы сократим до пяти. Однако когда мы вас выпишем, самое худшее может случиться в любой день. Ваше сердце как тяжелая гиря на паутинке.
— Ясно, — прервал врача Давид Георгадзе. — Это уже деловой разговор. Я сегодня же начинаю действовать. Прежде всего, распорядитесь, чтобы ко мне пригласили профессора Отара
— Ваша беседа, знаю, будет острой и эмоциональной. Позволить ее смогу не раньше чем через два дня. Никакой спешки. Тем более что сегодня нам предстоит нелегкий разговор. Две утомительные беседы одна за другой будет чересчур.
Твердый и самоуверенный голос главного врача вывел академика из себя:
— Молодой человек, вспомните Марка Аврелия: «Во что вложу я ныне душу свою?» Во что я, я вложу душу в эти самые дни? Поэтому категорически настаиваю, чтобы ко мне сегодня же доставили профессора Кахишвили. У меня каждый миг на счету.
— Как вам будет угодно! Ваше желание легко выполнимо. (Пауза.) Хотя мне… Как я уже говорил, мне хотелось бы побеседовать с вами о более важном деле.
Давид Георгадзе снова взглянул в глаза главному врачу. За стеклами очков опять вспыхнули два динамитных заряда.
— Слушаю вас!
Лоб Зураба Торадзе покрылся испариной. Он не знал, как начать разговор. Куда-то запропастились убедительные, доходчивые, сто раз обдуманные предложения, в муках рожденные двумя бессонными ночами.
Главный врач сидел в тени, но больной словно увидел, что в лице того нет ни кровинки.
«О каких важных вопросах можно беседовать с умирающим?» Академика одолевало нетерпение. Он подсознательно чувствовал, что Зураб Торадзе собирается сделать ему значительное, более того, весьма значительное, из ряда вон выходящее предложение.
— Я весь внимание. Только, будьте любезны, выключите лампочку над моей головой, а то вы как снайпер в засаде, а ваш покорный слуга как живая мишень.
— Извольте!
Главный врач выключил лампочку. В палате снова забрезжили только зеленые и красные огоньки аппаратуры. Силуэты собеседников отливали зеленовато-красным цветом.
— Я слушаю! — повторил Давид Георгадзе.
— Благодарю вас!
Главный врач собирался с духом.
— То, что я скажу вам сейчас, — начал он после недолгой паузы, — может показаться невероятным, но, покорнейше прошу, не прерывайте меня, выслушайте до конца, а потом выскажете свои соображения. Даже если сочтете реальным мое предложение, все равно не спешите с ответом. Взвесьте все, проанализируйте до конца. Еще одна предварительная оговорка — если в моем предложении вы увидите святотатство, не оскорбляйтесь. Мы оба — ученые, к тому же ученые незаурядные. Поэтому, естественно, сложность и притягательность проблем и задач, нуждающихся в решении, требуют от нас смелости и самопожертвования.
Академик повернул голову и взглянул на Зураба Торадзе. Не видя того в темноте, он тем не менее чувствовал, что мускулы на лице главного врача дрожат от волнения. Это волнение не было вызвано страхом или нерешительностью. В голосе Торадзе сквозила гордость, вера в себя, предвкушение торжества. Именно в такие минуты патетика переполняла его. Задумчивый и степенный на первый взгляд врач, обуреваемый радостью, напоминал экзальтированного юнца. Душа его воспламенилась настолько, что начинало чудиться, будто он вот-вот разразится слезами.