Спираль
Шрифт:
Вдруг чья-то невидимая рука вырубила ток. Хохот оборвался. Опустилась цепенящая тишина.
У Торадзе затеплилась надежда: может быть, Коринтели опомнится и уймется. Он не знал, как быть. Умолять о пощаде или молчать. Он не решался даже пикнуть, чтобы, не дай бог, не разозлить безумца снова. Стоя на коленях, он лишь просительно смотрел на Коринтели.
Окаменевший Рамаз не сводил с врача остановившегося взгляда. И вдруг, дико взревев, левой рукой вцепился Торадзе в волосы, а правой вонзил в горло нож. Из перерезанной артерии хлынула кровь.
Торадзе
— Околел! — процедил он, разжимая пальцы.
Рамаз с трудом втащил отяжелевшее тело в узкую дверь и свалил его в ванну. Даже не подумав вымыть окровавленные руки, он тут же выскочил за дверь, схватил со стола нож и метнулся к длинному зеркалу, висевшему в прихожей.
В зеркале во весь рост отразилась атлетическая фигура красивого молодого человека. Правая рука и грудь его были заляпаны кровью. Окровавленный нож еще больше бесил и разъярял Рамаза. Он тяжело дышал — мощная грудь часто вздымалась и опадала.
О, как ненавидел он эти сильные, мускулистые руки, стройные длинные ноги, высокую шею, густые каштановые волосы, нос с легкой горбинкой и светло-карие глаза. Где, где он видел прежде этого молодого человека? И сердце вдруг дрогнуло — пораженный, он едва не издал крик. Он вспомнил, как будто все было вчера, сразу вспомнил тот день, когда он решил пойти с работы пешком. Враз возникла длинная, просторная улица, заполненная окаменевшими людьми и застывшими на месте машинами, едва освещаемая тусклыми, неведомо откуда льющимися лучами, окрасившими все мертвым цветом. Вот и он, Давид Георгадзе, растерянно мечущийся среди холодных статуй. А вот доносятся до него неожиданные звуки шагов, и он отчетливо видит молодого человека лет двадцати — двадцати трех. Тот, не сводя глаз со старого академика, приближается твердой поступью. У него такой грозный взгляд, что академиком овладевает не радость от встречи с живым человеком, а страх, что именно этот юноша только что выключил солнце, именно он остановил жизнь на планете и сейчас с удивлением и гневом разглядывает старика, недоумевая, как тому удалось спастись.
«Боже мой, разве еще тогда, в больнице, едва заглянув в зеркало, я не заподозрил, что где-то видел этого молодца? В тот день мне не удалось вспомнить, не удалось восстановить в памяти. А сейчас… Почему сейчас, почему сегодня? Судьба?»
Чувство мести снова переполнило его. О, как хотелось искромсать, изувечить, превратить в кровавое месиво это бесконечно ненавистное тело человека, который нахально пялился на него из зеркала.
Он высоко поднял окровавленный нож и остановился. Представил, как Рамаз Коринтели всаживает три пули в Дато Георгадзе, как привязывает к нему капроновой веревкой отрезок рельса, как топит в Куре.
— Поздно, сынок, но все же настал миг расплаты!.. — простонал он. Еще помедлил, еще раз окинул взглядом красивое, мускулистое тело, издал страшный, нечеловеческий крик и изо всей силы вонзил нож в живот.
О, какое облегчение!
Думал ли он, что месть столь сладостна!
Он тут же выдернул нож из живота и снова поднял его. Упершись рукояткой в стену, приставил острие к сердцу и всем телом рванулся вперед. Длинный, отточенный нож сначала как будто замер, затем разом вошел в тело и коснулся острием сердца. Какое блаженство! Он чувствовал, как сильное, тренированное сердце молодого человека дергается попавшим в ловушку зверьком, бьется о ребра, но не может увернуться от ножа. Еще один, последний толчок — и ненавистное тело превратится в безжизненный труп.
О, какую сладость доставило ему это движение! Припавшая к стене грудь издала стон — насаженное на острие, пронзенное насквозь сердце вздрагивало, как жабры выброшенной на берег рыбы.
Он повернулся и, не вытаскивая всаженного по рукоять ножа, медленным, очень медленным шагом двинулся в комнату. Ему не хотелось рухнуть в прихожей. Он кое-как доплелся до порога и осторожно опустился на пол.
Душа, душа Давида Георгадзе билась об изрезанную мерзкую плоть, как испуганная птица бьется о прутья клетки в надежде вырваться из ненавистного плена.
«Еще немного, Дато, потерпи немного, и я буду с тобой! Ты отомщен! Сейчас главное — как-нибудь выбраться из этой падали. Потерпи немного, сынок!»
Давид Георгадзе понял, что нож мешает ему избавиться от умирающего тела Рамаза Коринтели. Пальцы обхватили рукоятку ножа. На большее недостало сил. Ужас овладел им — вдруг не удастся выбраться из этого омерзительного трупа и он должен будет умереть вместе с этой падалью?!
Он собрал последние силы, крепче сжал рукоять и медленно потянул. Следом за ножом поднялась загустевшая кровь и закупорила рану.
Его охватило отчаяние. Ничего не получилось. Душе не было выхода.
И еще раз он собрал едва уже тлеющие силы и волю, в последний раз пытая счастье. Он понимал: или сейчас освободится, или навечно застрянет в ненавистном теле.
Еще раз рванулся в изрезанную грудь, как загнанный в клетку леопард.
И вдруг ощутил удивительную легкость и свободу. Вдохнул живительный, полный кислорода воздух. Неужели он избавился от тела Коринтели?
Еще одно старание, еще один рывок — и душа академика Георгадзе взмыла в небо.
— Иду, сынок, иду! Скоро буду с тобой! — кричал он ввысь.
Миллионным эхом разлетался голос Георгадзе по безбрежному простору.
А его несло все выше и выше. Стремительно пронзал он черное пространство, словно стремясь догнать собственный голос, который тонул и исчезал далеко-далеко в бесконечности.
Мерцающая чернота неба постепенно уподоблялась огромному, бескрайнему кладбищу, где над каждой могилой сияла звезда.