Спираль
Шрифт:
От Рамаза не укрылась злость, мелькнувшая в глазах молодого человека.
— Убедительно прошу вас, Гия, не принимайте на веру слова Маки. Она просто хотела сказать, что я лучше разбираюсь в музыке, чем вы в физике.
Все, кроме Лии Рамишвили, засмеялись. Макой еще больше овладело чувство гордости, и, сияя глазами, она выражала гостю явную симпатию… Более того, восхищение.
— У меня, батоно Рамаз, к вам один вопрос, — почтительно начал вдруг кардиолог.
— Слушаю вас! — Рамаз замечал, что самое большое уважение проявляют к нему ученые. Других преимущественно волновал факт сенсационного успеха молодого ученого.
— Вот вы, оказывается, прекрасно играете на пианино.
— Батоно Ираклий, во-первых, оценка Маки по поводу моей прекрасной игры кажется мне несколько преувеличенной. Во-вторых, меня ничто так не возмущает, как притянутые за уши, надуманные проблемы. И спор «физиков и лириков» лишь результат хаоса, царящего в мозгах журналистов. Никто, товарищи, ни с кем не спорит. Для чего мы создаем искусственный ажиотаж? Зачем сражаемся с ветряными мельницами? Неужели v нас нет других тем, чтобы преподнести их читателю? Неужели мы настолько осветили все интересные проблемы, чтобы сбивать с толку людей высосанными из пальца дискуссиями? — У Рамаза разгорелись глаза, он энергично жестикулировал, ерзал в кресле, одолеваемый желанием вскочить на ноги. — Я не понимаю удивления по поводу того, что Эйнштейн играл на скрипке; не понимаю, в чем смысл сенсации, что Макс Планк был превосходным пианистом. Почти три десятилетия назад, точнее, в 1959 году, в Киеве, я впервые встретился с Гейзенбергом и был поражен философскими тезисами великого физика. С того самого дня я верю, что в каждом физике дремлет философ…
— Простите, в каком году? — прервал его хозяин дома.
— В 1959 году в Киеве, на международном симпозиуме, посвященном физике частиц высокой энергии! — не понял своей оплошности Рамаз. Смутившись, он обвел глазами удивленные лица слушателей. Особенно его обеспокоили пылающие щеки Маки.
— Да, но… — не находил слов Георгий Ландия, — вам же двадцать четыре года?
— Да, недавно исполнилось, пошел двадцать пятый.
— Господи! Как вы могли встретиться с Гейзенбергом в Киеве, когда вас еще и на свете-то не было? Вы, видимо, говорите в каком-то переносном, символическом смысле, не правда ли?
Рамаз опомнился. Он понял, что его занесло, что он потерял над собой контроль и не рассчитал сказанного.
Замешательство его длилось не больше мгновения. Моментально найдясь, он беззаботно рассмеялся:
— Вот видите, какое влияние оказывают на нас журналисты. Я произнес целую тираду на посрамление их, а сам даже не заметил, как начал мыслить их терминами и штампами. Вспомните, что мы часто слышим с телеэкрана… «Сегодня нас ждет встреча с Мерилин Монро» или «Каждая новая встреча с Ингмаром Бергманом — большая радость для истинного любителя киноискусства». Да, моя первая заочная встреча с Гейзенбергом произошла всего пять лет назад, именно тогда я познакомился с материалами киевского симпозиума 1959 года. Да, друзья, в каждом физике дремлет философ, — как ни в чем не бывало продолжал прерванную речь Рамаз. Мгновенно убедившись, что на всех без исключения лицах бесследно исчезли недавние замешательство и недоверие, он понял, что легко выбрался из лабиринта. Успокоившись, он глубоко вздохнул и продолжал с прежним азартом: — Итак, почему нельзя представить, что в каждом физике дремлет поэт или музыкант? Или, наоборот, в каждом поэте, художнике или музыканте, может быть, дремлет физик? Я лично знаком со многими поэтами и музыкантами, которые глубоко интересуются вопросами и проблемами физики, астрономии, генетики… Человек не может овладеть всеми отраслями знаний. Из множества профессий он выбирает одну. На другие не остается времени. Литература, живопись, музыка — больше, нежели специальность. Вот почему, я глубоко убежден, в каждом человеке дремлет художник…
В гостиной показалась симпатичная, просто одетая женщина.
— Позвольте прервать вашу интересную беседу, — с улыбкой сказала она, — покорнейше прошу за стол!
Все поднялись.
Мака представила матери гостя:
— Мама, это — Рамаз Коринтели!
— Очень приятно! — сказала женщина, протягивая ему руку.
Рамаз поднес ее руку к губам и поцеловал.
Вдруг кто-то вскрикнул.
Все обернулись.
Рамаз отпустил руку хозяйки и повернулся вслед за всеми.
Перевесившись через подлокотник кожаного кресла, потерявшая сознание Лия Рамишвили бессмысленным взглядом уставилась в пол.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Рамаз Коринтели видел какой-то странный, путаный сон, когда раздался телефонный звонок.
Он не среагировал на него, даже не понимая, во сне звонит телефон или наяву.
Звонок повторился.
Сон пропал. Рамаз медленно просыпался.
До слуха уже отчетливее донесся звонок телефона. Рамаз не шелохнулся. Уставившись в потолок, он старался воскресить в памяти недавний сон.
Странно, раньше не проходило недели, чтобы ему не снилась мать и их старый дом.
А теперь?
Почему после операции ему ни разу не приснился старинный родительский дом с просторной гостиной, украшенной орнаментом, и сидящая за роялем мать?
Почему каждую ночь его посещают нелепые, кошмарные сны?
Может быть…
Может быть, он видит чьи-то чужие сны?
Почему чужие? Разве этот «кто-то чужой» не есть он сам?
«Кто была та девушка в гимназической форме?» — вдруг вспомнил Рамаз свой сон. Он закрыл глаза и вновь отчетливо увидел девушку в белом фартуке, с улыбкой идущую ему навстречу.
Сон как будто продолжался.
«Боже мой, это же мама!»
Улыбающаяся девушка медленно приблизилась к нему, и случилось чудовищное — она на глазах постарела, сразу превратившись в дряхлую старуху. Точно такой мать запечатлелась в памяти в день ее смерти.
Рамаз в испуге открыл глаза.
Страшно видеть дряхлую старуху, вырядившуюся в форму гимназистки!
Телефон не умолкал. Кто-то упорно звонил ему.
Не открывая глаз, Рамаз протянул руку к стоящему на полу аппарату:
— Слушаю!
Его передернуло — с первых слов он узнал голос главного врача. Фу-ты, черт! Рамазу вообще было не по душе все, что напоминало об операции и о прошлом. Он старался, перечеркнуть старую жизнь, вытравить ее из всех клеток мозга, забыть окончательно. Он знал, что нужно смотреть в будущее, и был уверен, что оглядываться нельзя. Но прошлое преследовало его по пятам и стремилось обвить своими длинными, сильными щупальцами.
Даже воспоминание о голосе главного врача бросало Рамаза в дрожь. Достаточно было Зурабу Торадзе позвонить по телефону или попасться где-нибудь на глаза, как настроение бывало отравлено.
— Вы никуда не собираетесь? — спросил тот.
— Который час?
— Восемь.
— Что вы звоните в такую рань? — разозлился Рамаз и сел на кровати. Сон окончательно пропал.
— Неотложное дело. Никуда не уходите. Мне необходимо уточнить кое-какие факты. В десять буду у вас! — И, не дожидаясь ответа, главный врач дал отбой.
Рамаз раздраженно бросил трубку.
Изменившийся голос Торадзе насторожил его.
«Что могло случиться, чтобы будить меня в такую рань?»
Рамаз быстро побрился, принял холодный душ и, завернувшись в полотенце, остановился около зеркала в прихожей. Глубоко вздохнул. Выпятил грудь, напряг мускулы. Полюбовался собой и перенес мысли на Маку Ландия.