Спираль
Шрифт:
«Давид Георгадзе, боже мой! Что это? Телепатия? Ведь в тот самый миг, когда у меня в голове промелькнули имя и фамилия больного, она спросила, как Давид Георгадзе? Может быть, случайное совпадение и ничего больше? Почему именно сегодня?.. Именно в тот момент, когда я. вспомнил о нем?..»
Торадзе встал, швырнул окурок в пепельницу и снова потянулся к пачке.
«Академик Давид Георгадзе!.. Как будто простое совпадение. Почему она в начале не спросила или где-нибудь в середине разговора? Ей вспомнилось именно в тот миг, когда в моей голове мелькнули его имя и фамилия. Может быть, ей передался какой-то импульс, или, напротив, мне
Зураб Торадзе постепенно убыстрял шаги и наконец забегал по кабинету.
На лице его выступили капельки пота. Сердце учащенно билось. Он почувствовал усталость и только тут заметил, что исступленно носится по кабинету. Остановился, тяжело дыша, вытер пот платком и поспешил к креслу.
Сзади, над железной дверью, снова вспыхнул желтый свет, сопровождаемый странным звуком колокольчика.
Главный врач как будто не слышал.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Погруженную в темноту белую больничную палату освещали только зеленые и красные огоньки медицинской аппаратуры. Среди этого оборудования в центре палаты стояла кровать. Она представляла собой сложный механизм, позволявший по мере необходимости придавать ей нужные наклон и высоту. Вокруг кровати оставалось достаточно места, чтобы не мешать действиям врачей. В изголовье кровати вполоборота к стене мерцал телеэкран, на котором с четкой закономерностью переплетались линии, отражавшие ритм работы сердца. Эти переплетающиеся, похожие на какие-то симметричные фигуры линии беспрерывно бежали от одного края экрана к другому и пропадали в черном пространстве.
На кровати лежал старик, обросший бородой. Изнуренный болезнью, он с первого взгляда оставлял впечатление человека, давно перешагнувшего за восемьдесят. На самом же деле ему едва минуло семьдесят четыре. Он лежал неподвижно, глядя сквозь очки в потолок, и нельзя было понять, спит он с открытыми глазами или отрешенно думает о чем-то.
Этим обессиленным стариком был больной Давид Георгадзе, который вот уже третий месяц боролся со смертью. Его сердце не выдержало внезапного удара, нанесенного несчастьем, случившимся с его единственным сыном.
Поначалу никто не надеялся, что он выживет, но врачи справились с болезнью. Теперь все зависело от организма. Только могло ли вернуться здоровье к ослабевшему от трехмесячного лежания, истощенному тяжелейшим больничным режимом телу старого ученого?
У Давида Георгадзе были правильные черты лица, резкие и холодные, хотя в повседневной жизни он отличался мягкостью и внимательностью. В волосах и бороде, несмотря на возраст, не проглядывала седина, если не считать слегка посеребренных висков. Глядя на него, можно было даже заподозрить, что старый академик красится. Смоляные волосы и борода вместе со строгим выражением лица придавали ему облик ветхозаветного пророка.
Георгадзе одолевала слабость — следствие долгой неподвижности, и глаза его, большие, черные, умные глаза, глубоко ввалились. Они так ввалились, будто сами по себе покоились на дне запавших от худобы глазниц, ничем не соединенные с теми. И невольно возникало опасение, как бы глаза больного не выкатились, подобно шарикам, на кровать или на пол, когда его станут переворачивать.
Однако достаточно было кому-нибудь заговорить с ним, как лицо Давида Георгадзе сразу наполнялось энергией и иронией, и в такие минуты посетители и врачи переставали замечать его обметанные густыми тенями глаза и выпирающие от худобы скулы. Что же придавало энергию лицу академика? Лаконичная, упругая и яркая фраза, искрометность по-юношески живого ума и огонь, озарявший его глаза во время беседы…
Где-то в глубине палаты таинственно заскрипела и отворилась дверь. Яркая дорожка электрического света в ширину двери протянулась по полу.
В палату вошел главный врач. Он осторожно притворил дверь, и дорожку будто сразу скатала невидимая рука.
Едва коричневатая металлическая дверь закрылась, как справа над кроватью загорелась небольшая лампочка. Свет ее падал на больного сзади и освещал только лицо академика. Сейчас он больше походил на покойника в склепе, нежели на больного в больничной палате.
По свету лампочки Давид Георгадзе догадался, что в палату кто-то вошел. Он уже знал, что этот «кто-то» — главный врач.
Зураб Торадзе бесшумно приближался к пациенту.
Давид Георгадзе лежал по-прежнему неподвижно, не сводя глаз с потолка. Даже света маленькой лампочки оказалось достаточно, чтобы больничная палата, заставленная холодной аппаратурой, сразу обрела уют.
Зураб Торадзе осторожно подошел к кровати и еще более осторожно опустился на стул рядом с нею.
Больной не повернул головы, продолжая смотреть в потолок. Электрический свет, отражаясь от стекол очков, не позволял увидеть его глаза.
Главврач старался не нарушать тишину, хотя отлично знал, что больной не спит: аппараты на интернациональном языке диаграмм беспрерывно доносили ему не только о сне и бодрствовании больного, но и о его настроении, о степени возбуждения или депрессии.
Зураб Торадзе чувствовал, что, пока он не заговорит, больной не откроет рта.
— Доброе утро, батоно [1] Давид!
— Уже утро? — не сразу отозвался академик.
— Да, девять часов.
— Девять часов у вас называется утром? — чуть заметно усмехнулся больной. Вернее, пытался усмехнуться, но не смог. Только интонация произнесенной фразы позволила врачу понять, что у пациента возникло желание иронически усмехнуться.
1
Батоно (иногда — батони) — вежливая, почтительная форма обращения, зачастую заменяющая несвойственное грузинской речи обращение по отчеству.
— Нам известно, что ваше утро начиналось в пять.
— Вы пришли сюда не затем, чтобы пожелать мне доброго утра, — голос академика звучал холодно. — В конце концов, я категорически требую, чтобы вы откровенно обрисовали мне возможности моего изношенного организма. Я кровно заинтересован знать, и вы обязаны сказать мне как на духу, сколько я еще проживу, если мне вообще суждено пожить. Я не боюсь смерти! Я боюсь одного — не успеть сказать того, что должен, не успеть дать соответствующие указания коллегам и друзьям, которым предстоит продолжать начатое мною. Инфаркт набросился на меня как бешеная собака из кустов. Я не собирался умирать, и во множество замыслов, в значительности которых я не сомневаюсь, я никого не посвятил. Я не хочу, чтобы они сгинули вместе со мной, понятно вам? Поэтому вы не имеете права скрывать от меня что-то.