Спираль
Шрифт:
Академик вполне отдохнул, прислонившись к стене, однако не спешил идти дальше — он наслаждался красотой улицы. У него сложилось впечатление, будто в институте астрофизики, в его сумрачных лабораториях, работали совершенно другие люди, непохожие на этих, за которыми он наблюдал сейчас, праздно фланирующих по улице. Этим, казалось, незнакомы ни строгие стены учреждений, ни скука однообразной работы.
Неожиданно внимание академика привлек желтый трепещущий листок. Хватило мимолетного ветерка, чтобы оторвать его от ветки. Академик
Когда желтый лист упал на тротуар и был растоптан ногами прохожего, Давид Георгадзе скорбно покачал головой. Ведь он сам, изношенный трудом семидесятичетырехлетний ученый, походил на этот листок. И ему, видимо, тоже довольно малейшего дуновения ветерка, чтобы навсегда покинуть этот мир.
Он тяжело вздохнул и медленно двинулся дальше.
…Темнота упала сразу. Солнце померкло так внезапно и неожиданно, словно его погасили поворотом выключателя. Все вокруг потускнело. Люди застыли в тех позах, в которых застал их поворот выключателя. Машины замерли на месте. Листья на помертвевших деревьях уподобились безжизненным осколкам тонкого цветного стекла.
Смутный, сочившийся непонятно откуда свет, скупо озарявший улицу, окрасил все мертвым цветом.
Академик вытер холодный пот, не в силах постигнуть случившееся. На тротуаре столпились сотни статуй. Полные пластики, они на первый взгляд четко передавали движения людей, но стоило приглядеться повнимательнее, как возникало страшное ощущение, что в их пластике сквозит не жизнь, как в каменных или бронзовых изваяниях, но смерть. Они словно изображали триумф смерти, конвульсию последнего мига.
Академик, обливаясь от страха потом, брел среди этих мертвых статуй. Он старался обойти их так, чтобы никого не задеть. В душераздирающей тишине слышались только звуки его шагов, одышки и сердцебиения.
С каждым шагом страх все тяжелее давил на него. Георгадзе оглядывался по сторонам в надежде напасть взглядом хоть на одно живое существо, на один движущийся автомобиль, на один трепещущий лист, но тщетно. Эти еще минуту назад полные жизни люди как будто разом превратились в бездушных механических болванов, приводимых в действие солнечной энергией или электрическим током. И когда невидимая рука выключила солнце, они застыли на ходу и окаменели.
Старый академик споткнулся о плиту тротуара и налетел на женщину лет сорока.
— Виноват! — в смущении и испуге воскликнул Давид Георгадзе. Женщина была холодная. Она была холодная как лед. Ее мертвые, остекленевшие глаза бессмысленно уставились вдаль.
Академик почему-то повернулся и побежал назад, если позволительно назвать бегом трусцу семидесятичетырехлетнего старика.
Он сам удивлялся, почему бежит назад, — видимо, инстинкт самосохранения гнал его подальше от этого страшного места.
Через несколько минут академик выбился из сил и
Больше всего угнетал академика бессмысленный взгляд окаменевших людей. Из погасших, неподвижных глаз глядела смерть. Гробовая тишина казалась невыносимой. Он чувствовал, что барабанные перепонки не выдерживают ее. В ужасе он зажал уши ладонями.
И тут послышались звуки шагов. Надежда сразу поборола отчаянье.
Радость: «Видимо, кто-то остался в живых!» — постепенно вдохнула жизнь в тело, он повернулся, всматриваясь туда, откуда доносились звуки шагов.
И никого не увидел — одни каменные истуканы заполонили улицу.
Шум шагов нарастал.
А может быть, не шагов?
Все равно, что бы там ни было, лишь бы в этом окаменевшем, мертвом городе увидеть нечто живое.
Нет, это действительно были звуки чьих-то шагов. Кто-то быстро и энергично приближался к академику. Вот он уже где-то здесь, совсем рядом, отчего же никого не видно?
И вдруг не более чем в пяти шагах академик увидел очень молодого человека, высокого, ладного, крепко сбитого. Длинные и прямые каштановые волосы, крупные светло-карие глаза и нос с небольшой горбинкой придавали лицу выражение наглой самоуверенности.
Он шел неторопливым, но твердым шагом. Шел не сводя глаз с академика. У него был такой грозный взгляд, что вместо радости Давида Георгадзе обуял страх. Как будто именно этот юноша выключил солнце, парализовал жизнь на всей планете и сейчас с гневным недоумением вглядывался в старика, не понимая, как тот избежал общей участи. Звуки шагов оборвались. Подбоченясь, юноша стоял перед академиком, пристально глядя в его глаза. Он был на голову выше Давида Георгадзе. Два острых лазерных луча, исходящие из его зрачков, беззастенчиво шарили по клеткам головного мозга старого ученого.
Ноги Давида Георгадзе подкосились, он чувствовал — еще немного, и он упадет.
Внезапно, как будто солнце включили снова, улицу залил золотистый свет — разом сорвались с места машины, пришли в движение люди, затрепетали деревья, заколыхались листья; рокот моторов, смех, хохот, громкий говор вытеснили владевшее всем холодное безмолвие.
И только они стояли неподвижно среди уличной суеты — тщедушный академик Давид Георгадзе и широкоплечий незнакомец лет двадцати трех.
Академика подавляли и рост, и наглый, насмешливый взгляд молодого человека. Он машинально достал из кармана платок, вытер потный лоб и насилу выдавил из себя: