Список войны
Шрифт:
— Ну, Господи, благослови… — зашевелил бледными, мокрыми губами дед Елистрат, поджигая «топку», суетно, спеша, пробормотал какую-то непонятную молитву, в которой несколько раз повторились слова «не выдай», этими же словами и закончил, уже громко: — Не выдай! Меня не выдай! — Добавил ласково, нежно, вкладывая всю свою душу, весь запал в то, что произносил: — Родимая! — словно бы «локомобиля» его была живым существом.
Все затихли. Только Шурик не выдержал, вздохнул по-сиротски загнанно. Дед Елистрат Иваныч уловил сырой плаксивый вздох, посмотрел на Шурика вскользь. Подбодрил, по-своему поняв его:
— Ты военкомата не боись. Если агрегат сейчас откажет, всем миром в район пойдём выручать тебя! В обиду не дадим, понял?
Шурик благодарно кивнул в ответ. Ему самому начало казаться, что разговоры насчёт военкомата и «мобилизации» локомобиля на фронт — правда, а не выдумка — велено, мол, свыше, команда есть такая, а раз есть команда — значит, надо выполнять.
В тяжёлом, дочиста выскобленном нутре «локомобили», как в животе некоего доисторического чудища, что-то шевельнулось недовольно, всхрипнуло коротко, ожила машина, ожила, родимая!
По лицу деда Елистрата тёк едкий горячий пот, больно щипал кожу, вышибал слёзную жижку из сизых морщинистых мешочков, дед кривился, моргал глазами, но от «локомобили» не отрывался, держал руки на рычагах управления и, выпростав из-под старой меховой шапчонки хрящеватое красное ухо, сторожко прислушивался к тому, что творится в чугунном чреве подопечного механизма.
— Тс-с-с, — притиснул пальцы к бороде дед Петро, завороженно глядя на своего бранчливого приятеля, — ему показалось, что кто-то шумит, мешает Елистрату Иванычу вникать в гуд пламени, запаленного в чреве «локомобили».
Был вечер, по тёмным вымороженным сугробам, наметенным у боков сарая, задвигались, запрыгали гибкие призрачные тени, накрывая сгрудившихся невдалеке баб.
Все молчали. Бормотание и хрипы в локомобильном чреве сделались громче, отрывистей. Но никто не сдвинулся с места, все так же молча продолжали стоять на своих местах, зачарованно глядя, будто людей околдовала нечистая сила, принудила это сделать, — на жилистые, испятнанные машинной грязью руки деда Елистрата, на его обмокренное словно дед только что вывалился из бани лицо. Несмотря на холод, деду Елистрату было жарко. Губы на Елистратовом лице зашевелились, запрыгали произвольно, сами по себе, глаза сжались в крохотные слезящиеся прорези, и дед неожиданно резво, будто молодой козёл, боднув головою воздух, решительным коротким движением нажал на рычаги.
В локомобильном нутре что-то взвыло возмущённо, из трубы повалил чёрный слепящий дым — он и раньше валил из железного сапога, приклёпанного к туловищу «локомобили», но не так густо и не был таким едким. Снесённый ветром, который, похоже, сторожил именно этот момент, дым погрузил людей в свою вязкую черноту, обволок их, вытемнил лица.
«Гха, гха, гха!» — закашлялся дед Петро и, мотая головой, кинулся прочь, но тут же угодил в сугроб. Не в силах выбраться, завяз в нём. Дым не отступился — деда Петра, как и остальных, снова накрыло сажевое одеяло, окутало с головой. Дедовы валенки, вылезающие из-под кромки дымного одеяла, задёргались, застучали друг о друга. Вой в локомобильном нутре тем временем перешёл в визг — словно бы борова охолащивали тупым ножом, — тяжёлая чугунная шестерня, глубоко насаженная на ось, — а ось вдета в боковину локомобиля, — вдруг, кряхтя, провернулась на миллиметр всего, потом одолела другой миллиметр, третий, затем начала медленно, словно бы заспанно, нехотя вращаться. Убыстрила свой ход и, скрипя, вихляя, вдруг закрутилась быстро, лихо, во всю свою железную прыть.
— Всё, председатель, — дед Елистрат повернулся к Шурику Ермакову, — можешь принимать работу и отправлять локомобилю на фронт. Докладай военкомату!
— Спасибо, Елистрат Иванович, — спотыкаясь не то чтобы на каждом слове, а на звуке каждом, проговорил Шурик, — огромнейшее спасибо! И вам, — он повернулся к глазачевскому наперснику старику Овчинникову, к Вениамину и Юрке Чердакову, растроганно прижал руку к груди, — и вам большое спасибо.
— Чего там! — махнул рукою бывалый дед Петро. Юрка Чердаков и Вениамин промолчали.
В колхозе имелась крупорушка. Правда, её надо было немного переделать, и тогда она бы за милую душу мельчила, растирала твёрдые зерна пшеницы и ржи. Была и собственно мельница, передвижной сарай на колёсах — неисправная, как уже знал Шурик, мукомолка. Но исправить её было делом, в общем-то, несложным, её устройство куда проще парового агрегата. Агрегат, вон как визжит! Чёртова машина. Пыхает паром, старается. Как вот только сознаться насчёт военкомата?
Небо почернело, пригнулось к земле, обвисло, вспученным пузом за дома начало цепляться. Непогода, видать, надолго поселилась в здешних местах.
Назавтра Шурик встретил деда Елистрата, по обыкновению хмурого, невыспавшегося — опять ломота всю ночь покоя старику не давала, — со слезящимися глазами, непрочно стоящего на ногах: кости отказывались держать сухое ослабшее тело Елистрата Иваныча. На приветствие Шурика он молча наклонил голову, стёр слёзы с глаз.
— Елистрат Иванович, хочу повиниться перед вами, — начал Шурик неловко, глядя себе под ноги.
— Не винись — сам всё знаю, — скрипнул по-коростелиному дед Елистрат Иваныч, — ещё вчера вечером догадался. Только скажи мне, честно скажи — зачем ты это сделал, а? Обман весь зачем, а?
Шурка торопливо рассказал о своём плане с помолом зерна для фронта и остатками отрубей для себя, для Никитовки.
— Понятно, — по-прежнему без особого восторга проскрипел Елистрат Иваныч. — Но к локомобилю ж ещё и мукомолка нужна.
— Мукомолка у нас есть, вы сами знаете. Неисправная только. Исправить её — опять Христом Богом просить буду вас. Возьмитесь за это, а? Деда Елистрат?
Старик Глазачев пожевал задумчиво губами, словно бы сомневаясь в чём-то, — а в чём сомневаться-то? Ясно ведь всё как Божий день — некому больше браться, тут сомнения прочь — вытянет он это дело, обязан вытянуть.
— Ладно-ть, — пробормотал дед Елистрат наконец, — для начала надо хоть посмотреть, что от мельничишки той осталось. Дыры небось?
— Нет, вроде бы цела мукомолка, я смотрел.
— Специялист! — в груди деда Елистрата что-то рыкнуло. — Покумекать, мозгой пошевелить надо, чтоб осечки не было, — скрипел дед Елистрат Иваныч недовольно, морща печёный, в коричневых старческих крапинах лоб, стирая солёные мутные капли с глаз — и, словно бы стесняясь их, отворачивался в сторону, стряхивал на снег, крякал досадливо.