Сплошные прелести
Шрифт:
— Это я заметил, — сказал я.
Ей в два счета удалось осадить Роя, когда он порывался обойти дом с посетителями. Сейчас он искоса глянул на меня и рассмеялся. Рой как-никак был неглуп.
— Вы не знаете Америку так, как я, — сказал он. — Там всегда предпочтут живую кошку мертвому льву. Это одна из причин, почему мне нравится Америка.
Глава двадцать пятая
Когда миссис Дрифилд, отослав странников в дальнейший путь, вернулась к нам, то подмышкой принесла папку.
— До чего же милые молодые
— Я столько выступал в Америке, — смиренно ответил Рой.
— Да, но они читали ваши книги. И больше всего восхищены их мужественным духом.
В папке лежали старые фотографии: групповые школьные снимки, на которых Дрифилдом я посчитал какого-то лохматого пострела по той лишь причине, что на него указала вдова; команды регбистов, где Дрифилд чуть постарше; фото молодого матроса в тельняшке и бушлате — это когда Дрифилд удрал на море.
— А вот он в день первой своей свадьбы, — сказала миссис Дрифилд.
Он был с бородой, в брюках в черно-белую клетку; в петлице большая белая роза, на столике за спиной — высокий цилиндр.
— А вот и невеста, — сдерживая улыбку, сказала миссис Дрифилд.
Ох, ох, у провинциального фотографа сорок с лишним лет назад Рози вышла гротескно. С большим букетом в руках стояла она у стены, разрисованной в виде роскошных апартаментов, стояла вся сжавшись; платье с турнюром тщательно отглажено, затянуто в талии. Челка свисает на глаза. На густо взбитых волосах пристроился флердоранжевый венок, длинная фата откинута назад. Один я мог догадаться, как хороша она была въявь.
— На вид она совершенная простушка, — сказал Рой.
— Такая она и была, — процедила миссис Дрифилд.
Потом шли другие фотографии Эдварда, сделанные в то время, когда он начал приобретать известность, фотографии той поры, когда носил только усы, и поздние снимки, — тут он был чисто выбрит. Все заметнее его лицо постепенно становилось худым и морщинистым. Угловатая ординарность ранних фото постепенно переплавлялась в усталую утонченность. Его облик наглядно менялся под воздействием жизненного опыта, интеллекта и обретенной мечты. Я взглянул опять на фотографию молодого матроса и уже в ней ощутил намек на отчужденность, столь явственную на поздних снимках; прежде я смутно чувствовал ее в самом этом человеке. Перед вами было не лицо, а маска, и поступки ничего истинного не выражали. У меня сложилось впечатление, что действительный человек, до самой смерти неизвестный и одинокий, был двойником, который, промеж автора многих книг и — любителя веселой жизни, прошел, молча и незаметно, своим путем, иронически усмехаясь над двумя марионетками, принятыми миром за Эдварда Дрифилда. Сознаю, в своем описании я не показал живого человека, самобытного, цельного, с логичными поступками и внятными их причинами; я и не покушался на такое. С удовольствием оставлю это более компетентному перу Олроя Кира.
Мне попались снимки Рози, затеянные актером Гарри Ретфордом, а потом фотографии той самой картины Лайонела Хильера. Сердце забилось учащенно. Именно такой я лучше всего ее помнил. Несмотря на старомодный наряд, Рози была здесь как живая, трепещущая от переполнявшей ее страсти, и вся словно отдавалась нахлынувшей любви.
— Девица кровь с молоком, не так ли? — сказал Рой.
— Если вам по вкусу тип молочницы, — парировала миссис Дрифилд. — Она, я бы сказала, похожа на белую негритянку.
Как раз так обожала ее называть миссис Бартон Трэфорд; что ж, при толстых губах и широком носе Рози это прозвище было зло, но справедливо. Зато они не знали, какие у нее были серебристо-золотые волосы и серебристо-золотая кожа, не знали ее восхитительной улыбки.
— Она нисколько не походила на белую негритянку, — сказал я. — Она была девственна, как рассвет. Она была как Геба. Как белая роза.
Улыбнувшись, миссис Дрифилд обменялась с Роем понимающим взглядом.
— Миссис Бартон Трэфорд мне подробно про нее рассказывала. Не хочу выглядеть привередливой, но боюсь, не смогу назвать ее столь уж прелестной женщиной.
— Тут вы ошибаетесь, — возразил я. — Она была прелестна. Я никогда не видел ее в плохом настроении. Стоило попросить у нее что-то, и она безотказно исполняла просьбу. Я никогда не слышал от нее дурного слова о ком бы то ни было. И душой была просто золото.
— Она была ужасная неряха. В доме всегда царил беспорядок, не присесть, потому что стулья в пыли, а в углы и заглянуть страшно. И за собой она не лучше следила. Не могла ровно натянуть платье — сбоку дюйма на два обязательно свисала нижняя юбка.
— Ее мало трогали такие вещи. Они не убавляли ей красоты. И она была так же добра, как и красива.
Рой расхохотался, а миссис Дрифилд прикрыла рот рукой, чтобы скрыть улыбку.
— Но послушайте, мистер Эшенден, не слишком ли вы ушли от истины? Как-никак, нужно признать: она была эротоманка.
— Я нахожу это слово очень глупым, — ответил я.
— Однако позвольте сказать, что слишком мало прелести в том, как она поступила с бедным Эдвардом. Конечно, нет худа без добра. Если бы она не сбежала, ему пришлось бы нести это бремя до конца жизни, а с такой обузой он никогда не достиг бы того, что ему удалось. Факт остается фактом: она была заведомо неверна ему и, насколько я слышала, совершенно неразборчива.
— Вы не понимаете, — сказал я, — душой она была очень открытая. Ее инстинкты были здоровы и бесхитростны. Она любила делать людей счастливыми. Она любила любовь.
— Вы это называете любовью?
— Ну, тогда акт любви. Она была ласкова от природы. Если ей кто нравился, для нее было вполне естественным лечь с ним в постель. Она никогда над этим не раздумывала. То не порок, не похоть, а ее природа. Она отдавалась так же естественно, как солнце отдает свое тепло, а цветы — свой аромат. Ей и самой было приятно, и нравилось делать приятное другим. Это ничуть не влияло на нее: она оставалась искренней, неиспорченной и безыскусной.