Сплошные прелести
Шрифт:
— А он мог и так. Все одно, он опять в Амстердаме и не известно когда вернется.
— Он и не единственный, к тому же.
Теперь я взглянул на Рози, и в глазах моих были злость, боль и обида; она улыбнулась мне своей прекрасной улыбкой, милую мягкость которой я и не знаю как описать; голос был бесконечно нежен:
— О, милый, зачем тебе в голову лезут какие-то другие? Что ты теряешь? Разве тебе со мной не хорошо? Ты разве не рад быть со мной?
— Бесконечно.
— Ну вот. И глупо дуться и ревновать. Почему не радоваться тому, что есть? Наслаждайся, пока можно. Слушай, через сто лет все мы помрем, и какое тогда все это будет иметь значение? Пока получается, пусть нам будет хорошо.
Она обняла меня за шею и прижалась своими губами к
— Ты уж принимай меня, какая я есть, — шепнула она.
— Ладно, — ответил я.
Глава восемнадцатая
Все это время я, можно сказать, и не видал Дрифилда. Целые дни он был занят редакторскими делами, а вечерами писал. Он, естественно, присутствовал на каждой субботе, любезный, занятный и ироничный, бывал вроде рад встретить меня и перекинуться парой слов о каком-нибудь пустяке, но в основном, понятное дело, уделял внимание гостям постарше и позначительней. Притом я все более замечал в нем некоторую замкнутость; это был уже не тот разудалый и простецкий приятель, каким я знал его в Блэкстебле. Возможно, только при моей повышенной чувствительности мог я обнаружить незримый барьер меж ним и теми, с кем он веселился и шутил. Словно он жил в мире воображения, отводившем на задний план мир будничный. Теперь Дрифилда приглашали иногда держать речь на официальном обеде. Он вступил в литературный клуб. Стал знаться со многими людьми вне узкого круга, в который попал в силу своих профессиональных занятий, и все чаще бывал зван на ленч и на чай дамами, любившими окружать себя видными писателями. Рози тоже получала приглашение, но редко куда ходила; по ее словам, эти приемы были ей ни к чему, да и видеть, мол, там хотят не ее, а только Теда. Думается, она смущалась и чувствовала себя не в своей тарелке. Да и хозяйки, пожалуй, не раз давали ей понять, как нелегко смириться с тем, что ее тоже надо приглашать; и, пригласив из вежливости, словно не замечали, ибо вежливость им вообще-то претила.
Вот именно тогда Эдвард Дрифилд и опубликовал «Чашу жизни». Не мое дело заниматься разбором его произведений, за последнее время о них написано столько, что аппетит любого рядового читателя может быть удовлетворен. Но «Чаша жизни» — это, позволю себе сказать, хоть не самая популярная и не самая знаменитая его книга, зато, убежден, самая интересная. В ней есть холодная безжалостность, которая звучит оригинальной нотой среди сплошной сентиментальности английской прозы. Это книга освежающая и пряная. Она, наподобие кислого яблока, оставляет оскомину, но есть в ней легкий горьковато-сладкий привкус, от которого становится очень приятно во рту. Из всех книг Дрифилда одна она такова, что мне бы хотелось самому написать ее. Страшную и душераздирающую, безо всяких сантиментов и слезливости, сцену смерти ребенка и следующий за ней любопытный эпизод нелегко забыть каждому, кто их прочел.
Как раз это место вызвало неожиданно бурю, разразившуюся над головой бедняги Дрифилда. В первые дни после появления «Чаши жизни» казалось, что ее встретят, как и остальные его романы, то есть появятся подробные рецензии, одобряющие произведения в целом и указывающие на отдельные недостатки, а спрос на книгу будет недурной, но скромный. Рози рассказывала мне, что он рассчитывал получить фунтов триста и снять на лето дом где-нибудь на реке. Первые два-три отзыва были расплывчатые; затем в одной из утренних газет появилась разносная статья на целый подвал. Роман оценивался как беспардонно грубый, непристойный, а издателям досталось за то, что они предложили публике такую книгу. В статье рисовались бедственные картины разлагающего воздействия, которое «Чаша жизни» должна оказать на молодежь Англии. Книгу оценили, как оскорбление всему женскому полу. Рецензент восставал против самой возможности того, чтобы такое произведение попало в руки неопытных юношей и чистых девушек. Другие газеты поддержали приговор. Самые глупые требовали запрещения книги, другие мрачно
Все это, конечно, было очень неприятно Эдварду Дрифилду, но держался он с философским спокойствием.
— Говорят: это неправда, — пожимая плечами, улыбался он. — А это правда. И пошли они ко всем чертям.
В этих невзгодах его поддержала верность друзей. Восхищение «Чашей жизни» стало признаком эстетической проницательности; возмущение ею было равноценно признанию в собственном филистерстве. Миссис Бартон Трэфорд без колебаний заявляла, что это шедевр, и (хотя момент был не очень подходящим для статьи Бартона в «Квотерли») ее вера в будущность Эдварда Дрифилда осталась непоколебленной. Странно (и поучительно) читать сегодня книгу, породившую такой шум: в ней нет ни единого слова, от коего покраснеет последний скромник, ни единого эпизода, способного вызвать хоть тень смущения у нынешнего читателя романов.
Глава девятнадцатая
Полгода спустя, когда стихли страсти вокруг «Чащи жизни» и Дрифилд уже принялся за роман, вышедший потом под названием «По делам их», я, ставший на четвертом курсе ассистентом в стационаре, перед обходом палат поджидал, как положено, в вестибюле хирурга и заглянул мимоходом на полку для почты, — не знавшие домашнего адреса писали мне иногда на больницу. С удивлением обнаружил я на полке телеграмму следующего содержания: «Прошу непременно быть у меня сегодня в пять часов по важному делу. Изабел Трэфорд».
Я терялся в догадках, зачем ей понадобился. За последние два года встречались мы раз двадцать, но никакого внимания она на меня не обращала, и у нее я никогда не бывал. Впрочем, известно, как трудно залучить к чаю мужчин, и хозяйка, которой в последний момент их недостало, могла решить, что студентик-медик все-таки лучше, чем недобор; но, судя по тексту телеграммы, в виду имелся не прием.
Хирург, которого я сопровождал на обходе, был нуден и многоречив. Освободиться я смог только в половине шестого и еще добрых двадцать минут добирался до Челси. Миссис Бартон Трэфорд жила в многоквартирном доме на набережной. Было около шести, когда я позвонил в дверь и спросил, дома ли она. А когда меня проводили в гостиную и я стал объяснять, почему опоздал, она меня прервала:
— Мы допускали, что вам не удалось вырваться. Это неважно.
Ее муж тоже был здесь.
— Вероятно, он не откажется от чашки чаю, — сказал он.
— О, для чая уже поздновато, не так ли? — вежливо посмотрела она на меня полными доброты, кротко блиставшими глазами. — Ведь вам не хочется чаю?
Я хотел и пить и есть, поскольку завтрак мой состоял из лепешки с маслом и чашки кофе, но не желал в том признаться и отказался от чая.
— Вы знакомы с Олгудом Ньютоном? — спросила миссис Бартон Трэфорд, указывая на человека, сидевшего в большом кресле, когда я входил, и поднявшегося мне навстречу. — Полагаю, вы встречались с ним у Эдварда.
Встречались. Заходил он изредка, но я знал его имя и помнил в лицо. Он действовал мне на нервы, и не думаю, чтобы я когда-нибудь с ним разговаривал. Теперь он совершенно позабыт, а в те времена это был известнейший в Англии критик. Крупный тучный блондин с полным бледным лицом, седеющей шевелюрой и бледно-голубыми глазами, он обычно носил бледно-голубой галстук, дабы подчеркнуть цвет своих глаз. Он по-свойски держал себя с писателями, которых встречал у Дрифилда, и говорил им приятные и хвалебные слова, а стоило тем удалиться, на все лады проходился на их же счет. Он говорил тихо и вкрадчиво, отлично выбирая слова: никто не мог с большей точностью опорочить собственного друга.