Спокойной ночи, крошка
Шрифт:
— Были. Мы были так близки. Он не хотел иметь со мной ничего общего восемь лет, так почему же ему теперь беспокоиться обо мне?
— Конечно, хотел. Он просто не мог.
— Да, я знаю. Потому что я родила его ребенка. Так почему ему теперь беспокоиться обо мне?
Тетя Мер молчит. Я чувствую, как она колеблется, рассказать ли мне о чем-то или промолчать.
— На прошлой неделе я виделась со Стефани, — говорит она.
Все нервные окончания в моем теле вспыхивают зарницей боли. Ее имя… Словно кто-то провел длинным острым ногтем по доске. Словно кто-то пырнул меня в спину раскаленным добела кинжалом.
Всякий
Эта женщина ограбила меня. Она лишила меня беременности. Радости беременности. Я не прикасалась к своему ребенку. Я не любовалась им. Я не знала, что токсикоз, опухшие лодыжки, усталость, страх выкидыша — все это стоит того, потому что в конце беременности я получу этого малыша. Я так старалась не привязываться к нему. Не думать о нем как о своем ребенке. Потому что в конце я должна была отдать его «настоящим» родителям. И я упустила все эти радости. Даже после часть меня все еще испытывала отчуждение, ведь в глубине души я надеялась, что Мэл и Стефани передумают.
Стефани лишила меня радости материнства. Я знаю, что это она передумала и убедила Мэла. Он не должен был идти у нее на поводу, но это она стояла за всем этим. Не нужно быть экстрасенсом, чтобы понять такое.
И она поступила так, потому что не хотела, чтобы я была рядом. Несмотря на все мои попытки сблизиться с ней, она так и не изменила своего решения избавиться от меня. Решения, принятого в первый же день нашего знакомства. Я отчетливо помню то мгновение, когда сказала, что хотела бы подружиться с ней. А она, не ответив, посмотрела на Мэла. Это насторожило меня. Испугало. Настолько, что у меня мурашки побежали по коже. То же самое я почувствовала в день, когда Стефани попросила меня родить им ребенка. Но тогда я отмела свои подозрения. Подумала, что все это глупости. Мне нужно было защититься от нее. Стефани хотела стать главной в жизни Мэла, вытеснить всех остальных. И ей не нравилось, что я настолько важна для него. Я начала нравиться Стефани только тогда, когда согласилась сделать что-то для нее. И даже тогда — я поняла это много лет спустя — я нравилась ей только потому, что она в чем-то понимала меня лучше, чем Мэл. Она знала, что я не смогу быть рядом с Мэлом, когда родится ребенок. Она знала, что я надолго уеду, а потом уже не буду так близка к их семье из-за ребенка. Когда Стефани попросила меня выносить их ребенка, она пыталась получить свою идеальную жизнь. Жизнь, в которой были Мэл и ребенок. В которой не было меня. Не знаю, что заставило ее передумать, но в конце концов она получила то, чего хотела. Мэл разорвал со мной все отношения.
Ирония заключалась в том, что она меня терпеть не могла, но при этом нравилась мне. Да, она мне нравилась. И не только потому, что она делала Мэла счастливым, как Корди делал счастливой Джек. Но и потому, что я знала, что под всеми ее личинами и масками скрывается хороший человек. Человек с добрым сердцем и несчастной, но красивой душой.
Конечно, сейчас я уже не думала о ней так — после того как она лишила меня беременности, отобрала у меня лучшего друга, чуть не заставила меня сделать аборт и вынудила меня лгать собственной семье. Сейчас в моей душе сохранилась лишь неприязнь к ней. Мне кажется, я ненавижу ее.
И уж точно я не могу говорить о ней. Не могу ничего слышать о ней.
Рука тети Мер сжимает мое плечо, пытаясь снять вызванное этим именем напряжение.
— Она… она мне все рассказала. Что ты согласилась сделать для них. Как они поступили с тобой.
Она не
Стефани не рассказала тете Мер, что я умоляла Мэла передумать. Что я утратила самоуважение. Что я была так напугана, что умоляла Мэла не делать того, что он делал.
Стефани не рассказала тете Мер, что я почти сделала аборт. Я почувствовала, как ребенок шевелится, но не сразу отменила операцию. Я пришла в клинику, переоделась в рубашку и уже почти легла под анестезию, когда попросила врача остановиться.
Стефани не рассказала тете Мер, что иногда — прошло уже несколько месяцев с рождения Лео — я чувствовала отчуждение, потому что настолько убедила себя в том, что это не мой сын, что почти поверила в это.
Стефани не рассказала тете Мер, что иногда среди ночи я брала Лео на руки и шла на пляж. Там Лео мирно спал в колясочке, а я сидела и плакала. Плакала из-за того, в какой хаос превратилась моя жизнь. Плакала из-за того, что я пыталась сделать что-то прекрасное для любимого человека, а в итоге осталась одна. Плакала, потому что настолько тосковала по Мэлу, что чувствовала физическую боль.
Стефани не рассказала тете Мер о дыре в моей душе, которая открылась, когда я поняла, что раз человек, которого я полюбила, способен поступить так, как поступил Мэл, то любовь не всемогуща. Любовь — это не альфа и омега. Я перестала верить в любовь. И даже когда я вновь сошлась с Кейтом, я все время ожидала, как он докажет, что на самом деле не любит меня.
Если Стефани не рассказала тете Мер обо всем этом, то она ничего ей не рассказала.
— Она ненавидит себя за то, что так поступила, — говорит тетя Мер. — Когда я показала ей фотографии Лео, она разрыдалась.
Мне не нравится, что тетя Мер показала фотографии моего сына ей.
Я дала те снимки тете Мер из-за того, кем она была. Это личное. Такое нельзя показывать кому попало. А Стефани — кто попало.
— Честно говоря, тетя Мер, мне об этих двоих и думать не хочется, — говорю я, стараясь оставаться вежливой.
Мне хочется сказать, насколько мне больно говорить о них. Насколько больно ощущать невозможность открыться тете Мер из-за ее связи с ними.
Я чувствую, как она вздыхает. Она расстроена. Я понимаю ее. Тетя Мер действует во благо своему сыну. Я сделала бы то же для Лео.
— Можешь рассказать Мэлу, если хочешь, — говорю я, чтобы утешить ее.
— Я не могу, дорогая. Он должен услышать это от тебя. И ты должна увидеть его лицо в этот момент.
— Почему?
— Потому что ты должна увидеть, насколько сильно он тебя любит. И насколько сильно он любит этого мальчика. Мальволио любит вас.
Ему действительно сделают операцию. Мама сказала, что операция не будет связана с его носом. Врачи будут оперировать его мозг! Это так круто! А ему придется уснуть.
Было уже очень поздно, а Лео никто не заставлял ложиться спать. Какой хороший день!
— А можно мне будет съесть мороженое и желе, когда я проснусь? — спросил он у мамы.
— Конечно.
Мозг! Это же круче, чем какие-то глупые минг-далины. Скоро придет медсестра, побреет ему голову и все такое. Папа раньше вернется с работы, чтобы повидаться с Лео перед тем, как тот уснет.
— Я буду рядом, буду смотреть на тебя все это время, — сказала мама.