Спокойной ночи, крошка
Шрифт:
Но они не спрашивают. Потому что если они спросят, то это изменит их отношение ко мне. Это будет означать, что мы с Мэлом сделали больно его жене. Им придется плохо думать о нас. А моя семья этого не хочет. Лучше придерживаться версии, которую рассказала им я. Что я на пятом месяце беременности. Что я рассталась с отцом ребенка. Что я счастлива. Что я могу позаботиться о себе.
— Он…
Если Корди спросит меня, я расскажу ей. Так я решила. Если меня спросят, я расскажу.
— Он счастлив? — спрашивает Корди, поправляя подушку. — Он доволен своей жизнью?
— Когда я в последний раз говорила с ним, мне показалось, что он доволен своей жизнью. — Я откинулась на подушку.
— Хорошо. Хорошо. Но он должен быть здесь. Он должен быть здесь.
«ПИИП-ПИИП. ПИИП-ПИИП», — пищит мой мобильный на прикроватном столике. Я читаю сообщение: «Все хорошо. Изменений нет. Люблю тебя. К.:)»
Я отвечаю, что тоже люблю его. Теперь можно поспать полчаса.
— Сейчас меня волнует только Лео, — говорю я.
— Да, конечно, — соглашается Корди. — Конечно.
Это была самая классная стойка на велосипеде во всем мире! Даже мама так сказала. Она рассмеялась, захлопала в ладоши, сказала, что он король велосипедов.
А потом у него закружилась голова, и переднее колесо слишком быстро опустилось на землю, и Лео слетел с велосипеда. Он отлетел недалеко, но теперь он знал, что такое летать. И ему это понравилось.
Но мама больше не позволит ему делать стойку на велосипеде. Никогда. Наверное, она начнет плакать, как только остановит кровь. Если она попробует избавиться от его велика, он ей не позволит, вот что!
— Я не знаю, что еще делать, — сказала мама.
Она дала ему еще один носовой платок и положила кусочек льда ему на переносицу.
— Я не могу остановить кровотечение.
Лео был не против. Было не очень больно. Зато он летал. И правда летал. По воздуху.
Мама смотрела на него, прижимая ему лед к носу. Она выглядела обеспокоенной. Но она всегда выглядела обеспокоенной.
— Подержи это. — Мама положила его ладонь на лед и ушла в прихожую.
Вскоре она вернулась, уже в пальто, с сумкой на плече и ключами от машины в руке.
— Мы едем в больницу.
Полет и больница! Какой сегодня отличный день! Может быть, они сделают ему операцию. Как Мартину, когда ему вырезали минг-далины. Тогда Мартину можно было есть только мороженое и желе.
— Наверное, это ненадолго, я просто хочу удостовериться, что все в порядке, — сказала мама. — Ты можешь идти?
Лео кивнул, слезая со стула, но когда его ноги коснулись пола, ему показалось, что они мягкие, как губка в ванной. Лео чуть
— Все в порядке, дружок, я тебя держу.
Мама взяла его на руки. Она часто делала так раньше, когда он был совсем маленьким.
Лео был не против. Это было приятно. От мамы пахло кафе. Кофе, пирожными и тортами. Но когда мама не была в кафе целый день, а ты стоял так близко к ней, то можно было почувствовать, чем она пахнет на самом деле. Садом, тальком, дождем и солнышком одновременно. Мама пахла мамой.
Она осторожно усадила его в машину.
— Мы скоро приедем в больницу, ладно?
Лео кивнул. Он устал. Ему хотелось спать.
Мама забрала ставший алым носовой платок и дала ему полотенце. Лео закрыл глаза, когда она захлопнула дверцу и уселась на водительское сиденье.
— Мы скоро приедем.
Лео в возрасте семи лет и пяти месяцев
Глава 37
— В семье были случаи кровоизлияний? Особенно в мозг? — спрашивает доктор у моих близких.
Он пришел в палату к Лео, чтобы поговорить со мной наедине, не понимая, что «наедине» будет означать разговор с шестью людьми. Мы оставили Лео с медсестрой, а сами набились в комнату для отдыха. Мама и тетя Мер сидели справа от меня, Кейт — слева, а папа и Корди уселись сзади.
Зная, что сейчас произойдет, я помедлила, но потом все-таки сказала:
— Его дедушка со стороны отца умер от кровоизлияния в мозг около двадцати лет назад. Разрыв аневризмы.
Мама охает, папа кладет ладонь ей на плечо, чтобы успокоить или успокоиться самому, я не уверена. Корди глубоко вздыхает. Кейт цепенеет рядом со мной, видя реакцию моей семьи. Он не знал, что я так ничего им и не рассказала. Кейт предполагал, что мы не говорим об отце Лео, потому что я передумала, оставила ребенка себе и это ранило чувства Мэла. А вовсе не потому, что моя семья ничего не знает.
Я не люблю лгать, а умалчивание похоже на ложь, верно? Последние восемь лет я молчала, думая, что скажу правду, только если меня спросят. И теперь я чувствовала угрызения совести. Мне хотелось рассказать им, но я не могла. Как только я рассказала бы им, они начали бы задавать вопросы. И пришлось бы сказать о суррогатном материнстве.
Эти разговоры — укоры, упреки, мысли о том, как я сглупила, согласившись на это, — были бы невыносимы. И к тому же мне пришлось бы сказать, почему я сохранила ребенка. Прошло уже так много лет, а мне все еще было трудно думать о том, что сделал Мэл. Как он это сделал. Мне было трудно думать об этом, не то что говорить. Я видела, как холоден он стал. Его интересовало только выполнение принятого решения.