Спокойный хаос
Шрифт:
Я напишу табличку и вывешу ее на дверь.
«СИМОНА, НЕ ЗНАЮ, КАК ТЕБЕ ЭТО ОБЪЯСНИТЬ, НО У НАС ДОМА ОГРОМНАЯ СОБАКА. ПОЙДИ ПРОГУЛЯЙСЯ, Я ТЕБЕ ПОЗВОНЮ, КОГДА ЕЕ НЕ СТАНЕТ». Что-нибудь вроде этого, хорошенько так написать, чтобы все стало ясно, и повесить табличку на дверь. Я должен сделать это немедленно. А не то, она придет, она может прийти с минуты на минуту. На помощь! Она лает. Лает! На помощь. Собака лает. Перестала лаять. Снова залаяла. Снова перестала. Я закрываюсь на ключ. Я здесь, у себя в кабинете. Если придет Симона, хрен с ней. Я закроюсь у себя в кабинете, ну вот, я закрылся, а сейчас, может быть, позвонить Симоне? Конечно. Я ей скажу все по телефону, потому что моя затея с табличкой чушь собачья. Я ей позвоню, конечно. На мобильный. Это так легко, ведь мы вступили в эру Мобильной Телефонии. Ну вот я ей уже и звоню. Гудок: линия свободна. Да ответь же мне, Симона, ответь же мне скорее. Ничего подобного, она не отвечает. Она, на хрен, не слышит мой звонок. Ее мобильник звонит, чтобы спасти ей жизнь, а она, видите ли, не слышит, ненормальная какая-то, честное слово. Ну да, конечно, можно и сообщение же послать. Я пошлю ей смс. Это намного лаконичнее таблички. Ну вот — готово: « Домой не возвращайся до т. п.(что означает до тех пор, пока; молодежь в смсках всегда пользуется сокращениями) я тебе не пзню(у меня такое ощущение, что она не поймет мои сокращения, они и мне самому не нравятся, и потом Симона, конечно же, молода, но не настолько же) — позвоню: пока я тебе не позвоню». Отсылаю смс и выключаю мобильный. Старушка Симу поймет и унесет подальше ноги от этого дома, где я буду всем своим существом сопротивляться Злу. Я выдержу. Хрен вам, я открою эту дверь. Так будет намного лучше, чем задушить ее. Оставаться здесь за закрытыми дверями. Так она до меня не доберется. Но — о нет: я вдруг вспоминаю, что с минуты на минуту те типы из Канады должны мне позвонить, чтобы взять у меня интервью. Из Канады. На английском языке. Что мне им сказать? Пиццано Пицца, нет они произносят Пицано Пица, но какой еще Пицано Пица? Я здесь сражаюсь с Князем Тьмы («I'm Here Struggling Against The Dark»), а вы меня спрашиваете о каком-то Пицане Пице? («And Thou Dare Asking Me About Pizano Piza?»). Интервью, вот именно. Дерьмо. Звонит телефон. Это из Канады по поводу моего интервью. И я как идиот даю это интервью, и кто его знает, на хрен, что я, обсаженный до чертиков, там говорю, я говорю им о Демонах и Черных Собаках, и о фосфоресцирующих Real Things. И вот, я сам навсегда утрахал Канадский рынок. В Канаде люди довольно много читают, и неудивительно — там такой холод. По вечерам, сидя на краю постелей, родители читают детские книжки своим детям, они уверенные, спокойные, цивилизованные люди, вот именно, и среди этих книг могли быть и мои. Канада. Опля! Одним ударом я сам себя поимел, я загубил для себя одну из восьми самых индустриальных стран в мире. Мне кажется,
34
Лучано
35
Второй национальный канал Итальянского телевидения.
Целую тебя.
Джанни.
Все-таки я это сделал. Да, я сунул свой нос в ее электронную почту. Теоретически я не смог бы этого сделать, потому что Лара не пользовалась автоматическим выходом в Интернет, а я не знал ее пароля. Но вычислить его оказалось совсем нетрудно, я сделал это со второй попытки: ДАТДШВ. Я прекрасно помню тот день, когда я решил протестировать ее интеллектуальные способности. Говорят, что в НАСА такому тесту подвергают кандидатов в космонавты. Тестируемому предлагается последовательность букв: ОДТЧПШСВДДОДТЧПШСВДДДД… и задается вопрос, какая по-вашему должна быть следующая буква? Сорок секунд, чтобы ответить, но, на самом деле, кто за двадцать секунд не даст правильный ответ, того в космонавты не берут. Прочь! Когда меня тестировали таким образом, я, естественно, не смог ответить на этот вопрос, и никто из тех, кого тестировал я, а я протестировал о-го-го скольких людей, не смог на него ответить. «Д» сказала Лара через двадцать секунд. «Что ты сказала?» — «Я сказала, что следующая буква должна быть буква „Д“». — «Не может быть! Ты сказала наугад, признавайся!» — «Нет, не наугад, „Д“, потому что „двадцать три“. Эти буквы на самом деле означают числа: один, два, три, четыре, пять, шесть и т. д. и заканчиваются двадцать два, поэтому…» — «А, значит ты уже знала, с тобой уже проводили этот тест, ведь так, признавайся. И не потому, что я тебя дурой считаю, просто у меня никак в голове не укладывается, что среди стольких моих знакомых ты единственный человек, который мог бы стать космонавтом: ты уже знала, признайся? Скажи честно, в этом нет ничего плохого». — «Нет, я ничего не знала, клянусь тебе. Просто я пользуюсь такой же системой, составляя свой пароль: беру важные для меня даты, которые просто невозможно забыть, и вместо того, чтобы написать их цифрами, так было бы слишком легко догадаться, я записываю их начальными буквами чисел. Понятно? Когда, например, я вижу букву "О", первое, что мне приходит на ум — это „один“ или „одиннадцать“. Я нисколько не умнее тебя, успокойся…»
ДАТДШВ. Двадцатое апреля тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года. Это ее дата рождения. И я догадался со второй попытки, потому что сначала я попробовал ТАТДДЧ, тринадцатого апреля тысяча девятьсот девяносто четвертого года — дата рождения Клаудии. Что ж, я это сделал, мне удалось войти в ее электронную почту: пока Лара была жива, я за ней никогда не шпионил, надо же, я сделал это сейчас, когда она умерла.
Заварив всю эту кашу, я почувствовал себя очень скверно. Пока я открывал Outlook, мне казалось, что компьютер Лары посылал мне слова осуждения. Больше получаса я просидел перед выгруженной почтой, но не решился открыть ни одного письма. Крепись, говорил я себе, ее больше нет, то, что ты хочешь сделать, бессмысленно — лучше все стереть, вот и все. И самое странное, что чем больше я себя уговаривал, тем крепче становилась моя сила воли, я был далек от сомнений, побудивших меня пойти на этот шаг, я все решительнее настраивался дать компьютеру здравые команды — «Выделить все», «Уничтожить» — и пойти спать с чистой душой. Список сообщений, которые Лара получила после своей смерти, мельтешил у меня перед глазами, но я не мог прочесть ни одного слова, как будто они были написаны на арабском языке, и мне нравилось так балансировать, стараясь сохранить равновесие, на краю пропасти, которую я сам вырыл у себя под ногами, это возбуждало во мне опьяняющее чувство неприкосновенности. Когда занимаешься некоторыми видами спорта, например, серфингом, такое ощущение возникает в редкие моменты высшего вдохновения, ты чувствуешь, что все, буквально все, зависит только от тебя, и ты уверен, что, доска пойдет туда, куда тебе нужно, потому что у тебя нет ни малейшего сомнения в том, что ноги точно надавят на доску и, врезаясь в волну под нужным тебе углом, она словно приклеится к ногам на нужное тебе время. Или, что одно и тоже, ощущение неприкосновенности, которое мне довелось испытать дважды в течение нескольких минут в тот день, когда Лара умерла — возможно, даже в тот момент, когда она умирала — сначала, когда со мной рядом был Карло, и мы бросились в воду и поплыли на помощь двум тонущим женщинам, нет, точнее, когда мы посмотрели друг другу в глаза, прежде чем броситься в воду, и тогда мне и вправду казалось, что все уже позади, все свершилось, а потом, вскоре после того, как я остался один, и моя жизнь находилась под угрозой всякий раз, как утопающая старалась утащить меня под воду, в тот момент, когда я ее захватил сзади и ударами своего члена стал толкать к берегу, тогда у меня еще появилась эрекция, которую я не забуду никогда в жизни. Точно с таким же чувством я смотрел на список писем, пришедших на имя Лары, и мне ужасно нравилось, что я такой дальновидный: я не открыл ни одного письма, и у меня крепла уверенность в том, что с легкостью, более того, с ощущением, что весь белый свет, подобно плоскости флиппера, накренился в сторону шага, который я вот-вот сделаю, я все уничтожу.
И, надо полагать, из-за такой наивной претензии, моего ненасытного желания продлить это удовольствие до бесконечности, я совершил ошибку и не уничтожил. На какой-то миг, скользнув взглядом по строчкам списка, мои глаза задержались на двух письмах и принесли мне скудную буквенно-цифровую информацию: фатальная дата — понедельник, 30 августа 2004 года. Одно письмо было до, другое после времени ее смерти, установленного врачом скорой помощи: 13:55. Пара секунд, и снова мои глаза заскользили по списку, не задерживаясь ни на чем, но и этих секунд было достаточно, чтобы разрушить чары, и меня уже понесло: я стал последовательно выполнять дурацкие действия, я их совершал, не отдавая себе отчета в том, что я делаю это на самом деле и всерьез, я действовал почти бессознательно, как на автопилоте. Я открыл первое из двух писем и прочел его. Потом открыл второе письмо и его прочел, все сразу и до конца, несмотря на его длину; потом я снова остановился, на этот раз с тяжким трудом, и подумал, что надо бы все уничтожить, но тут же убедился, насколько невозможно было это сделать: я весь сгорал от нетерпения действовать, и голова у меня пухла от намерений, поражающих своей неотложностью, например, открыть и прочитать все предыдущие послания этого писателя к Ларе, или поискать в отправленной почте все письма, которые ему написала она во имя их мне неизвестной, но очень уж тесной дружбы, которая, очевидно, продолжалась не один год, и то же самое с посланиям общества «New age», о котором Лара мне никогда не рассказывала, или пересмотреть весь архив и перечитать всю корреспонденцию между ней и Мартой, или, что еще лучше, каждый вечер, сразу после того как Клаудия заснет, постепенно и методично читая энное количество писем, прочесть с самого начала всю электронную почту Лары, отправленную и полученную ею за последние… когда она его купила, этот компьютер? Кажется, в 2000 году, да, летом 2000 года. Тогда Италия еще проиграла Франции финал Европейского чемпионата по футболу, и она в знак утешения решила купить себе компьютер. Прочесть всю почту за последние четыре года. Итак, я опять замер, тупо глядя на электронную почту Лары, и снова стал увещевать себя, мужайся, говорил я себе, сотри все, и тому подобное, но ощущения неприкосновенности, испытанного мной несколько минут назад, как не бывало, я чувствовал себя грязным и неизлечимо безвольным, я был просто уверен, что никогда мне себя не пересилить. Да что там говорить: моменты вдохновения прекрасны и зрелищны, но опыт должен был бы уже меня научить, что эти моменты преходящи, что за каждым действием следует мощное противодействие: доска становится на дыбы, и ты летишь в воду, а на смену чувству неприкосновенности приходит усталость, вот тогда-то список писем уничтожает тебя.
Не знаю, как это случилось, но я, словно парализованный круговертью намерений, породил одно скромное действие, серенькое такое, бюрократическое: распечатал письма, которые только что прочел, я говорю «сам не знаю, как», потому что действительно не ведаю, чем был продиктован этот приоритет, что он такое мог подготовить. В тот момент, когда я давал команду компьютеру « Печать», случилось то единственное, что меня могло оторвать от свершения грязного деяния: меня позвала Клаудия. Я прибежал в ее комнату. Сидя в кровати, она пила воду из бутылки. «Что случилось, звездочка моя? Тебе приснился страшный сон?» Клаудия покачала головой, не отрываясь от бутылки, глаза у нее были испуганные, она тяжело дышала. Посреди ночи она позвала меня — ей приснился кошмар. Она перестала пить, закрутила пробку на бутылке, молча легла и закрыла глаза. Я тоже не сказал больше ни слова, я только гладил ее и ждал, когда она заснет, чтобы снова продолжить прерванный ею процесс нарушения конфиденциальности переписки. Сидя на краю постели, я молча успокаиваю свою дочь в ожидании, что она заснет и даст мне возможность покопаться в электронной почте ее умершей матери.
Никогда не знаешь, сколько времени нужно ребенку на то, чтобы заснуть, и поэтому всегда рискуешь уйти раньше времени. Даже не могу сказать, сколько раз за все эти годы я ошибался, вычисляя подходящий момент. Я обманывался, заметив, что она уже глубже задышала, или, может быть, меня подгоняло желание скорее вернуться в гостиную досмотреть фильм, продолжить прерванный разговор, а потрахаться с Ларой (но никаки никогдараньше не шпионить за ней); осторожно, осторожно я двигался с места — все напрасно: Клаудия еще не заснула. У меня в этом богатый опыт: сколько их было, тех вечеров, когда я медленно и осторожно, на цыпочках, отходил от ее постели, как сапер на минном поле, делал три-четыре шага к дверям, после чего готов был уже расслабиться — она меня неокликнула — явный признак того, что она заснула, и вдруг, несмотря на неясное, какое-то экстрасенсорное ощущение, что это не так, меня охватывал страх, что я встал слишком рано, и действительно она меня окликала, и я снова должен был вернуться к ней и начать все с начала. Поэтому и сейчас я задержался здесь, около нее, так надолго и глажу ее. Только из-за этого. Сегодня вечером я глажу свою дочь, не потому, что я ее люблю, не из нежных чувств, я глажу ее по расчету.
Это самая скверная минута с тех пор, как Лара умерла. Подошел к концу самый тяжелый и плохой день. Я механически, лицемерно глажу свою дочь, а мои мысли далеки от нее. Моль, которую Марта впустила в мои мозги, сжирает там все, даже удовольствие гладить дочь, у меня в голове свербит одна-единственная мысль: продолжить читать почту Лары. Одна-единственная искренняя надежда: найти там что-нибудь подозрительное, мутное, гнилое, то есть объективные причины: почему она страдала. Связь на стороне, разумеется, вот на что я так страстно втайне надеюсь, вероятнее всего, с тем психом, который считает меня хреновым яппи, это же надо, а я каждый вечер читаю его книжку Клаудии, по одной главе, пока она не уснет. Эта книжка появилась в нашем доме еще до лета по инициативе Лары; тайная, крепкая связь, никому нельзя довериться, даже Марте, она потеряла голову, и эта связь для нее стала просто невыносимой, но в то же время она породила в ее душе страдание, о котором говорила ее сестра, и вот Лара уже обращается к восточной медицине в надежде утолить это страдание, идет к шаманам, к вампирам, на семинары, чтобы научиться побеждать страх и укрощать гнев, естественно, не получая от такого лечения положительные результаты, а посему ее страдание все растет и растет, и вполне возможно, даже обостряется из-за необходимости по известной причине хранить в тайне от меня свои страдания, более того, она вынуждена притворяться передо мной, что живет нормальной и спокойной жизнью, как мне и казалось, что она так жила с самого начала и как продолжала бы жить, если бы в один проклятый момент она бы сделала правильный выбор, избежала бы ошибки: то первое приглашение на обед она бы отклонила, а не приняла, если бы она закрыла рот и отвернула в сторону лицо, вместо того чтобы ответить на тот первый поцелуй, если бы она сказала ему: «Я замужем, у меня есть дочь, я не могу на это пойти» вместо того, чтобы согласиться: «Да пошло оно все к чертовой матери, поживем — увидим…» Да, ее душило чувство вины, и вместе с аневризмой аорты, как выяснилось в результате вскрытия, которое потребовали судебные власти города Гроссето, (это обычная практика, как мне объяснили, в случаях хм-м-м подозрительнойсмерти, естественно, этим прилагательным они вовсе не хотели встревожить нас, родственников, намекая на обстоятельства смерти, и не желали усугублять наши и без того уже — они прекрасно отдавали в этом себе отчет — жестокие страдания; они называли ее кончину подозрительной в том смысле, что отсутствовали явные причины смерти, поскольку чисто внешне это была абсолютно здоровая женщина; что это, они не знали, как бы поточнее выразиться, «подозрительная смерть» — что медицинский термин, который означает «необычная» — тогда-то я и возразил, я сказал: но почему же тогда в медицинской литературе не пользуются термином «необычная смерть»?), в любом случае приговаривавшей ее к преждевременной смерти, ее удушающее чувство вины, повторяю, в сочетании с врожденным пороком сердца, которым, даже не подозревая об этом, страдала Лара, могли вызвать, да, именно в ту секунду, да, могли спровоцировать тот фатальный разрыв — кстати, за который, в отличие оттого, что думает Марта, я лично не несу, не говоря уже о моей вине, никакой…
— Папа…
…ответственности.
— Я здесь.
Клаудия снова села в кровати. Зажгла голубую звезду, которую мы купили ей в фирменном магазине «Икеа» за 9,90 евро, у миллионов детей на Западе такие ночники на стене над кроватью, и посмотрела на меня. Я правильно сделал, что не ушел, она не заснула ни на секунду.
— Куда ты уходил?
— Когда?
— Сначала.
— Когда ты меня позвала?
— Да. Куда ты уходил?
Будь благословенна, девочка моя…
— Да никуда я не уходил, звездочка.
Я глажу ее по голове, улыбаюсь ей.
— Тебе приснился плохой сон, — говорю я. — Ложись, спи.
Клаудия послушно ложиться. Куда я уходил…
— А мне кажется, что это был не сон, — шепчет она.
И вправду, это был не сон, звездочка. Я действительно ходил не туда, куда нужно. В место полное зла и чувства вины, далеко-далеко от тебя. Но ты меня спасла…
— Кошмары никогда не похожи на сны, — говорю я. — Но потом люди просыпаются, и они исчезают навсегда.
Я продолжаю гладить ее и чувствую, что уже все по-другому; ей хочется спать и скоро она уснет. Она выполнила свою миссию.
— Я никуда не уйду, ты же знаешь…
Она меня спасла. Да. И сейчас я снова полон сил, и мир снова наклонился к правильной лунке. Я уничтожу почту, уничтожу все, я не повторю свою прежнюю ошибку, благодаря этому самому простому намерению я никогда снова не впаду в заблуждение, пока мои силы не убыли, я сделаю это немедленно…
— Поняла меня? Сейчас я должен уйти, закончить одно очень важное дело, звездочка, а ты спи, спи спокойно, я потом вернусь и выключу свет. О'кей?