Спокойный хаос

Веронези Сандро

Не знаю, как долго я ее обнимал, довольно долго, наверное, чувствовал я себя очень неловко потому, что среди людей, которые могли нас увидеть, я давно слыл вдовцом и отцом девочки из этой школы. Вахтеры, учителя, продавцы газет уже по привычке так обо мне думали, и никто из них не знал, что Марта моя свояченица. Но, по-видимому, никто нас так и не заметил: на улице не было ни души. Однако нет, нас видела девушка, которая каждый день в скверике выгуливает свою золотистую гончую. Девушка тоже очень красивая и тоже ничего обо мне не знает, мы с ней видимся каждый день, но не здороваемся. Хотя перед ней-то, когда в самый разгар нашего объятия я почувствовал ее бесцеремонный взгляд, я воспрял духом, под ее взглядом я возгордился тем, что она меня приняла за любовника такой женщины, как Марта, поскольку это должно было означать, что и ее любовником я вполне мог бы быть. И все-таки, к моей чести нужно признать, что я подумал об этом вскользь, эта мысль — продукт моего нарциссизма, эгоизма и пустоты — меня просто озадачила: как это только могло прийти мне в голову в такой ситуации, но тем не менее, я все же об этом подумал, и скрывать это от самого себя было бесполезно, лучше я от этого не стал бы. Кроме

того, в этот момент и Марта благородством не блистала, ведь и она совсем недавно потеряла свою сестру, однако убивалась-то по другой причине; мне и вправду осталось только пожелать, чтобы Лара не витала «там высоко в облаках и не наблюдала бы непрерывно за нами», как говорили утешавшие Клаудию люди, или, по крайней мере, чтобы в этот момент что-нибудь отвлекло ее внимание, ведь я и Марта были самыми близкими ее людьми, и вот мы, вместо того чтобы, обнявшись, скорбеть из-за невосполнимой пустоты, которую оставила после себя ее смерть, переживаем совсем по другому поводу. Марта плачет оттого, что у нее из-под носа улетает главная роль в «Счастливых днях», а я размышляю о том, что могла подумать обо мне прекрасная незнакомка, когда увидела, как я обнимаю Марту. Противно. При всем при том, пока длилось наше объятие, я не чувствовал так остро свою низость, как ощутил ее сейчас, вспоминая об этом; в тот момент мне на самом деле было неловко, но в то же время я гордился тем, что кто-то видел, как я вот так, запросто, обнимаю такую красивую женщину, и она тоже, я это ясно чувствовал, совершенно искренне терзалась из-за навалившихся на нее новых неприятностей, и ко всему этому Лара просто не имела никакого отношения. И я обнимал Марту, а наши тела так нежно, так заговорщицки чувственно прильнули друг к другу, что, казалось, мы старались свалить друг на друга вину за то, что в наших мыслях Лары не было, мы ее исключили, и мы обнимались так до тех пор, пока наша вина полностью не растаяла в коротком замыкании этого объятия. Я понял это сейчас, спустя три часа, пытаясь хоть как-то объяснить себе, что же случилось потом, когда наше объятие разомкнулось. Несмотря на то, что я ей так ничего и не сказал, не задал никаких вопросов и, разумеется, поостерегся напомнить о том, что в мире существуют противозачаточные таблетки, мать вашу, существуют презервативы, особенно если ложишься в постель с пацаном, которого через месяц больше не увидишь, а еще и потому, что у тебя уже есть двое детей от разных мужиков, и ты решила, наконец-то, упорядочить свою жизнь, тем не менее, даже если я и ничего такого ей не сказал, в какой-то миг Марта перестала плакать, резко от меня отстранилась и со злостью посмотрела на меня. Почему? Потому, что она сказала мне то, что сказала. Обдумав хорошенько это дело, я пришел к выводу, что причина была именно в чувстве вины, которую ее телу, пока оно было прижато к моему, удавалось подавлять, а когда наши тела разлучились, это делать оно больше было не в состоянии.

Чего только не наговорила мне Марта…

— Ну, что, вот вы и опять за свое, — сказала она и снова заплакала.

— Что?

— Вы больше не улыбаетесь.

— Кто же это?

— Вы, люди, все…

В ее взгляде сквозила злость. Злость.

— Как в тот раз, точно так же, — настаивала она. — Что же я такого сделала? В чем я виновата? Почему, когда детям исполняется четыре года, вы перестаете улыбаться?

Я промолчал, мне казалось абсурдным защищаться против такого обвинения, я даже не понимал, в чем она меня обвиняет, но ей было все равно, она выбрала меня чтобы сорвать свою злость.

— Вы даже это за собой не замечаете? Правда? — продолжала она. — Но все равно, все вы именно так и поступаете, все, все вы вместе, как будто подчиняетесь какому-то долбаному закону. А ты вот можешь мне ответить, где это написано, что когда ребенку исполняется четыре года, люди должны перестать ему улыбаться. Тогда почему же вы раньше улыбаетесь ему, тогда и не надо ему вовсе улыбаться, когда его катают в коляске. Разве так не будет лучше? Ты разрываешься на части, растишь, пестуешь своего ребенка, жертвуешь собой день и ночь, ухаживаешь за ним и не просишь ничего взамен, просто так надо, вот и все. Потом выходишь с ним на люди, ведешь его к доктору, в ясли, забираешь оттуда, ведешь с собой в супермаркет, и все прохожие, что встречаются у тебя на пути, включая долбаных туристов, когда ты выходишь с ним, они видят тебя, и все улыбаются. Они улыбаются ему из-за него самого, но и тебе они тоже улыбаются, улыбаются нам вместе. Как это приятно. И это правильно, потому что маме, идущей со своим ребенком, нужно улыбаться. Все поступают правильно, и к этому привыкаешь, понятно? Эти улыбки — это энергия, они тебе ее дарят, и ты начинаешь использовать эту энергию, и начинаешь подумывать, что несмотря на то, что жизнь-то у тебя хреновая, что в ней сплошной кавардак, все равно, когда ты с ним на людях, для тебя приготовлены теплые улыбки, энергия, и это тебя успокаивает. Люди вам улыбаются, и у тебя есть, по крайней мере, это. Потом вдруг ни с того ни с сего вы перестаете улыбаться: так случилось с Джованни, когда ему исполнилось четыре года, я тогда очень расстроилась. Я ходила по магазинам, бродила по улицам, приходила к вам в гости, и никто мне больше не улыбался. Почему, хотела я спросить у вас, что, он уже слишком вырос? В четыре-то года? Что вам в нем больше не нравится? Что он такого сделал? Почему вы ему больше не улыбаетесь? Потом родился Джакомо, и вы снова начали улыбаться, все вместе, как раньше. Когда бы я ни гуляла с Джакомо, встречаясь со мной, все ему улыбались, и ты тоже, что ты себе думаешь, бесполезно рожу кривить, и вы вели себя точно так же, я это заметила, когда он был еще в коляске, в сумке-кенгуру, и когда он начал ходить и семенил коротенькими ножками, держась за мою руку, на мгновение, на какое-то проклятое коротюсенькое мгновение встречаясь со мной глазами, вы все снова мне улыбались, и я снова заряжалась энергией этих улыбок и пользовалась ею. Но сейчас вот и Джакомо исполнилось четыре года, и снова вы перестали улыбаться, для меня это просто невыносимо. Я могла бы еще понять, что можно не улыбаться ребенку в восемь-девять лет, трудно было бы с этим согласиться, но это я еще могла бы понять, но в четыре-то

года уж что-то слишком рано. Слишком рано…

Говоря все это, повторяю, Марта с такой злостью смотрела на меня, как будто во всей этой истории с улыбками виноват был я лично, будто я был шефом тех, кто больше ей не улыбался. Я продолжал молчать, думая о том, что только полчаса назад она пережила шок, у нее произошел нервный срыв, должно быть, и этот чудной всплеск нервов не что иное, как оставшийся после него хвост. У всех есть право побыть агрессивными, уговаривал я себя, а она нападала на меня, потому что больше ей было нападать не на кого. Но в ее агрессивности мне чудилось и еще что-то уж слишком личное, и вот это-то я объяснить себе никак не мог. В конце концов, это я только что вытащил ее из настоящего ада, успокоил, утешил и даже словом не намекнул на ее очередную энную передрягу, могла же она, черт возьми, хоть это-то, хоть в минимальной степени, принять в расчет и изменить свое ко мне отношение? Ответ на этот вопрос мог бы быть для меня и не столь уж важен или, по крайней мере, мог бы не касается меня лично, если бы в том объятии я впервые не почувствовал, как крепко мы с ней связаны, что-то случайное, но в то же время неискоренимое крепко-накрепко соединяло наши судьбы, это что-то было похоже на ощущение, которое ты мог бы испытать, вдруг заметив, что вас обоих подвесили на один и тот же крючок. Короткая пауза, она снова заплакала, а потом между ее сумочкой и носом замелькали руки с « Клинексом» [26] , после чего Марта перешла в лобовую атаку, нахальную и очень даже осознанную. Ей даже в голову не пришло извиниться передо мной, попросить ее понять в такой тяжелый момент в ее жизни, нет, ничего подобного, она просто тараном пошла на меня.

26

Название фирмы, изготовляющей бумажные носовые платки.

— Я не хочу кончить так, как Лара, — заявила мне она. — Я хочу, чтобы меня любили.

Эти слова никак не вязались с тем, что она до сих пор мне наговорила, но было похоже, что именно за этим она собственно и пришла ко мне, сказать мне именно это. Я снова промолчал, слова оказались бы бесполезными, потому что Марта продолжала говорить так, будто я ей в чем-то возразил.

— Кроме Клаудии, у нее были только мы, ты и я, Пьетро, а мы ее не любили. Это просто ужасно. И, должно быть, Клаудия тоже, не случайно она больше похожа на нас, а не на нее, даже Клаудия ее не любила. А я не хочу так кончить.

Раз уж такое дело, я решил ей ответить.

— Марта, да что ты такое говоришь? — возразил я. Согласен, мою реплику вряд ли назовешь конструктивной, но ничего лучшего в тот момент мне на ум не пришло. Марта улыбнулась, и злость в ее глазах сразу же растаяла, на ее месте появилось уже знакомое мне заговорщицкое выражение: надо же, ей удалось вытащить меня из норы.

— Ты же сам говорил, что Клаудия ведет себя нормально, — прокомментировала она, — что никогда не плачет, по ночам спокойно засыпает и даже не выглядит печальной. Что ж, Клаудия не переживает, ты не переживаешь, разве это не зависит от того, что вы не переживаете? Лара умирает, а вы оба не скорбите: хорошенькое дело. А я вот переживаю, горюю, и у меня бывают даже приступы паники, но совсем по другому поводу, и мне тоже не больно оттого, что она умерла. Значит, и я тоже ее не любила.

Снова она меня буквально втащила в этот бессмысленный спор, и на этот раз я отреагировал еще более неуклюже, а ведь не надо было:

— Да что ты такое говоришь, Марта? Да любили мы Лару.

Мой ответ ее полностью удовлетворил, она улыбалась.

— Глупости, Пьетро. Одна я знаю, что она, бедная, вынесла. Знаешь, ведь на занятия по йоге, к китайскому знахарю, к колдуньям ее сопровождала я. Она прекрасно знала, что ты ее не любил, она знала обо всех твоих походах на сторону, но с тобой даже заговаривать на эту тему не пыталась, потому что ты всегда заводил свою песню с твоими дурацкими выдумками насчет вашего союза, насчет духа, царящего в вашем семейном очаге, и все кончалось тем, что она тебе верила. Ей не хватало мужества взглянуть правде в глаза, но она обо всем знала, и, доложу тебе, знала очень хорошо и сильно от этого страдала.

— Лара не страдала. Это ты всегда страдала. Это она сопровождала тебя к знахарям.

— Ты хоть со мной-то не хитри, — встала на дыбы Марта. — Лара очень страдала! И у нее были причины страдать, потом что ее муж изменял ей направо и налево, и никто ее не любил, даже родная дочь.

— Да перестань ты, пожалуйста. Марта, ты, как всегда, все преувеличиваешь.

— Если не… — улыбнулась она, — если не… — и на мгновение в ее глазах появилось то выражение радости, тринадцать лет назад запечатленное на фотографии перед витриной магазина « Криция», обессмертившей его, — если только ты об этом и не подозревал даже. Посмотри мне в глаза, Пьетро, и ответь. Ты и вправду не догадывался, что Лара страдала?

— Лара не страдала, это ты страдала. Ты страдала всегда и продолжаешь страдать сейчас, насколько я могу судить. Она — нет.

Несколько мгновений она ошарашенно смотрела мне в глаза, а потом вдруг рассмеялась.

— Великолепно! Это же надо, а! Подумать только. И ты еще говоришь это искренним голосом! Ты не знал, что твоя жена страдала. У нее буквально разорвалось сердце оттого, как она страдала, а ты даже об этом не…

— Ну, ладно, хватит! Лара хорошо себя чувствовала, и я ее любил и не гулял на стороне.

— Да что ты? Нет, говоришь? — она повысила голос. — А что ты тогда скажешь насчет Габриеллы Париджи? Лара меня взяла с собой один раз, когда следила за тобой, и я тебя видела собственными глазами, я видела, как ты входил в тот дом на Корсо Лоди, хотя в это время ты должен был быть в Лондоне! Что ты там делал? Производственное совещание?

— При чем тут это, Марта, это было десять лет назад.

— Ах, вот как, значит, если это было десять лет назад, то не имеет уже никакого значения? Напомню тебе, что твоей дочери тогда было только три месяца, три-ме-ся-ца! И у Лары была послеродовая депрессия, или и этого ты тоже не знал?