Спокойный хаос

Веронези Сандро

— Значит так, — снова вполголоса заговорил я, — на перемене выгляни в окно. Я буду там.

Я снова целую ее в лоб и выпрямляюсь. Где-то я читал, что европейские родители, в отличие от американцев, игнорируют одну очень важную вещь: они никогда не наклоняются вниз, чтобы поговорить с детьми, я не знаю, правда это или нет, но как бы то ни было, я всегда поступаю именно так: разговаривая со своей дочерью, я всегда к ней наклоняюсь. У меня это получается как-то само собой. Клаудия поднимает вверх голову и смотрит на меня, но ничего не говорит, зато потом так легко и нежно, таким совершенным движением она погладила меня по руке, что эта ласка заменила мне все слова, которые она не смогла произнести. После этого она поворачивается ко мне спиной и догоняет Бенедетту, их проглатывает темное чрево просторного и уже опустевшего коридора.

Дело сделано. Вот, оказывается, что меня разбудило так рано сегодня утром, вот, что я задумал сделать, — и сегодня тоже я хотел остаться здесь, у школы. Комка в горле больше нет.

Барбара и мать Нилоуэфер (она египтянка, я что-то не припомню ее имя) приглашают

выпить чашечку кофе в баре, и я соглашаюсь. Как ни в чем не бывало мы разговариваем о наших дочерях, это совсем другое дело, чем без конца выслушивать соболезнования и заверения в готовности прийти на помощь: этим летом у Нилоуэфер случился серьезный отит и испортил ей все каникулы; Бенедетта написала в своем новом дневнике: «Я хочу быть крутой, сексуальной и злой» и т. д., и т. п. Я рассказал о двоюродном братце Клаудии, Джованни. Этим летом он с матерью и младшим братом жил у нас на даче на море и однажды ошарашил нас, взрослых, да так, что его неслыханная доныне угроза, наверное, навсегда запечатлится в нашей памяти. Я объясняю моим слушательницам, что этот мальчик, хоть и ровесник Клаудии, но ниже ростом и хилый, он всегда ей рабски подчиняется, а Клаудия с ним обращается (или, может быть, лучше сказать «обращалась»: кто его знает, как оно теперь будет) абсолютно бесцеремонно. Вот я им и говорю, что однажды утром он приходит на пляж с новенькой маской в руках, мать ему только что купила, он прекрасно знает, что Клаудия сразу же ее у него отнимет, она захочет первой обновить ее, как она всегда поступала почти со всеми его игрушками и вещами, но на этот раз он решает дать суровый отпор и уже приготовился к этому; с маской в руках, он смело выходит вперед, весь такой щупленький, чахлый, тело покрыто кремом от загара, куда ему до Клаудии, и когда он подходит к моей дочери, а она уже заметила у него маску и готова нахально вырвать ее у него из рук, ведь так уж между ними заведено: она тиранит его, а он терпит и подчиняется, и уже давно смирился с таким положением вещей, что ему оно кажется вполне естественным; ну так вот, в тот момент, очень даже может быть, последний, когда маска могла бы еще остаться у него в руках, он разродился первой в своей жизни угрозой: «Полегче со мной, ты, смотри у меня, а то ведь я добрый!» Так и сказал. Но на Клаудию угроза не произвела никакого впечатления, только, прежде чем совершить неизбежный поступок, какую-то долю секунды она поколебалась, однако маска все равно перешла из рук в руки, но в моих глазах, в глазах его матери, Лары, а сейчас и этих двух матерей, которые, я заметил, сидят как огорошенные, то есть в глазах взрослых, этот мальчуган вдруг превратился в романтического героя, а его фраза стала манифестом неудачников.

Мы возвращаемся на школьный двор, и когда я прощаюсь с дамами, снова замечаю того мальчика с болезнью Дауна, которого я видел вчера, мать ведет его за руку. Они проходят мимо моей машины, я тут же нажимаю на брелок — би-и-и-п, — и он доволен, улыбается, но мать опять ничего не заметила и, не обращая внимания на его протесты, тянет за собой. А Барбара с матерью Нилоуэфер ни о чем не догадались, они, конечно, заметили мой жест, но восприняли его вполне нормально, с чисто внешней стороны: я собираюсь ехать в офис и открываю машину; но самое интересное, что и сегодня тот мальчик вовсе не заметил меня, а значит, в самом деле, эта волнующая его тайная связь между ним и машиной, исключительно его прерогатива. Мать тянет его за руку, и он нехотя входит в подъезд здания, и, как только я остаюсь один, следую за ними, пытаясь понять, куда можно ходить в такое время. На щитке звонка двенадцать кнопок и три элегантных латунных таблички адвокатских контор, и еще одна, та, что скрыта под плексигласом, информирует, что на первом этаже находится кабинет физиокинезиотерапии. Вот куда они ходят каждое утро…

Я возвращаюсь к машине и звоню в офис Аннализе. Аннализа, я сегодня опять останусь возле школы. Пауза. Отмени все встречи и все звонки переключай мне на мобильный, привези сюда документы на подпись; знаешь, сегодня просто чудесный день. Пауза. Я диктую ей адрес. Пока. Стоп. Ну и пусть она и вправду растеряется, пусть молниеносно промелькнут все оттенки недоумения на ее лице, и она пойдет пошептаться к Эммануэле, секретарше Пике, их столы стоят рядом за перегородкой в open-space [12] : такой интерьер захотели австралийцы, когда они несколько лет назад купили нашу компанию, а французы, в прошлом году пришедшие на их место, решили все переделать, но пока еще не взялись за дело, и потихоньку сообщит ей новость: «Паладини и сегодня останется на целый день у школы своей дочери»; все же я так и сделаю, мне все равно, черт возьми! Я же директор, в самом деле, что мне нужно карточку компостировать, что ли? Пока меня не уволили, я сам буду решать, где мне работать, а если меня уволят, то из-за слияния, а не потому, что я прогуляю два рабочих дня.

12

Открытое пространство, не ограниченное стенами (англ.).

И опять я взглянул наверх, на большое окно на третьем этаже, третье слева. Пять минут десятого. Я спрашиваю себя, может быть, Клаудия уже выглядывала из окна, когда я был в баре, и не увидела меня? Но даже если она меня и не увидела, она, конечно, заметила мою машину, и при первой же возможности выглянет еще. Здесь я спокоен: Клаудия мне верит. Я обещал ей совершенно серьезно, и она мне поверила. Опершись о машину, я оглядываюсь по сторонам:

муниципальный полицейский, пакистанец моет лобовые стекла автомобилей, щебечут птицы, проехало несколько машин, идут два-три пешехода, парочка целуется на лавочке в скверике. Как и вчера удивительное, буколическое спокойствие в этой точке земного шара ободряет меня, вселяет уверенность в своих силах, хотя я все еще ощущаю неясное смятение, или точнее отголоски смятения: какое-то смутное волнение поднимается из глубины души, подобно тому, как я слышу шум движения на дороге подо мной, шумы долетают сюда, наверх, приглушенными, мягкими, как бы издалека, но не слишком уж издалека. Спокойный хаос, думаю я: такой же хаос вчера вечером ощущали у себя внутри все родители, приехавшие забрать детей из школы, такой же хаос царит в душе каждого ребенка, в каком бы уголке нашей планеты он ни жил. Только сейчас я так думаю по отношению к себе, к патовой ситуации, что по-прежнему оберегает меня от горя, хотя все, буквально все считают, что я пребываю в его власти, но пока что это не так. Спокойный хаос, вот что я ощущаю внутри. Да. Спокойный хаос.

Парочка на скамейке все еще блаженно целуется. Интересно, в котором часу начинается перемена?

6

Список девушек, которых я поцеловал:

Лара; Катерина; Патриция; Сильвия; Микела, француженка, любительница кемпингов; немка, тоже в кемпинге, Джудитта; Лаура; Лучия; Габриелла; Кристина; Марина; Луиза; Бетти; Антонелла; Моника; Николетта; Амелия из Кальяри; Паола; Беатриче; Дария; Леопольдина; Соня; пранотерапевт, подруга Сони; Барбара; Ева; Сильвия 2; Антонелла 2; Элеонора; Изабелль, немка, живущая в Париже; Александра; Марчелла; Даниела; Изабелла; Кармен; Лаура 2; Аннализа; Марта; Анжелика; Бета; Мария; Грация; Миа; Клаудия; Фил; Патти; Сандра; Киара; Патрисия; Валентина.

Пятьдесят две. Я поцеловал пятьдесят две девушки. Девушки, не женщины, почти все они были у меня до Лары, еще в молодости, когда я был холостым. Почти все. Нет, Ларе я не был безупречно верен; вот было бы здорово сейчас сказать, что я ни разу ей не изменил, что, когда был с ней, даже не поцеловал другую, но это не так. Я ей изменял. Со сколькими, это не важно, впрочем, с немногими. Тем не менее, даже сам факт, что я ей изменял, теперь уже не имеет никакого значения. Важно то, что я составлял этот список, ныряя в пучину своей памяти, и меня это не тревожило и сейчас нисколько не угнетает. Никакой боли, пока я составлял его, и пересчитывая в эту минуту их имена, я совсем неплохо себя чувствую. Пятьдесят две. Интересно, сколько же девушек мог поцеловать вон тот полицейский? Или, например, пакистанец, что моет сейчас стекло автомобиля?

И все же, несмотря на все приложенные мной усилия, чтобы выудить эти имена из своего прошлого, и на риск, вспоминая, получить обухом по голове, этих поцелуев больше нет, как нет больше и Лары. Эти поцелуи просто не существуют. Они превратились в ничто. От большинства из них не осталось даже воспоминания о том, каким был поцелуй. Однако они были, но сейчас мне, может быть, не хочется вспоминать об этом. Когда я целовал тех девушек, меня, конечно же, обуревали самые разные эмоции, сердце бешено стучало в груди, и мне было хорошо, однако от этого ничего не осталось, ничего, кроме этого солидного числа, что свело их воедино в краткую последовательность из четырех слогов и пробудило воспоминания обо всех них сразу, всех-всех, так что может создаться впечатление, что я прожил жизнь полную любви и страсти. Этот список мне очень дорог, хотя, в общем-то, и он ничего из себя не представляет. Тем не менее, это большое число, получить такое число под силу только привилегированным. И, конечно же, этим можно гордиться, например, сидя у стойки бара в Лорентеджо [13] , когда в два часа ночи ты уже пьян в стельку, можно попытаться удержать последнего клиента, который уже платит по счету, затеять с ним разговор и похвастаться: «Погоди, друг! Знаешь, я поцеловал пятьдесят две девушки». — «Замечательно. Ну, что? Я пошел, что ли?»

13

Деловой район в Милане.

— Пьетро!

Жан-Клод. Я узнал его по голосу еще до того, как повернулся в его сторону и увидел. Больше всего меня поразило то, что в этот утренний час приехал сюда именно он; он, кто никогда не появляется в офисе раньше одиннадцати часов утра. Я узнал его трассированное «р» и режущий слух голос, который ни с каким другим спутать невозможно. Я тут же оглядываюсь и вижу его. Жан-Клод.

Он идет мне навстречу. Без пиджака, шагает не спеша, улыбается. За ним я разглядел его серую «Альфу»: президентская машина припаркована неподалеку от скверика, и шофер, Лино, сидит за рулем. Вот это да! Какая странная картина: самый влиятельный из людей, которых я знаю, и, конечно же, самый замечательный из всех, самый гениальный, самый независимый, идет мне навстречу во дворе школы моей дочери и улыбается. Зачем он пожаловал? Ведь он же, в конце концов, мой начальник. Он мог бы мне приказать вернуться в офис. Он может уволить меня. Я закрываю записную книжку со списком девушек, которых поцеловал, и украдкой бросаю ее на сиденье машины, я вдруг испугался, что он может отругать меня.

Мы пожимаем друг другу руку. Как дела, смотри какой выдался славный денек, в этом году лето что-то затянулось, сейчас бы к морю… Свои соболезнования он мне выразил уже не один раз при других обстоятельствах, был на похоронах, прислал прекрасный венок, и именно он посоветовал мне подождать с возвращением на работу, пока у меня не переболит, пока я не преодолею свой кризис.

— Как здесь хорошо, — говорит он, глядя по сторонам. Потом любуется суровой красотой здания школы. — Эта?