Спокойствие не восстановлено
Шрифт:
– А спорить?
– И-и, касатик, с барином-то? Родьку, младшенькова Паньковых, можа, помнишь? Заспорил. Показалось обидно и против справедливости. И что? Враз забрили в рекруты. Отец с матерью тепереча обливаются горючими слезами. Жену на сносях едва отходили, думали, помрет.
Легли спать поздно. Кряхтели на печи дед с бабкой, ругали ребятишек, что примостились там же и мешали старикам. Ворочались и чесались большие и малые на полу. Возился, беспокойно взвизгивая, поросенок, и на него спросонья сердито шипели гуси. То и дело
Подавленный увиденным, он спросил шепотом у матери:
– Мы так будем жить?
Она, поняв по-своему, также шепотом ответила:
– Едва ли, сынок. У них своя крыша над головой. А у нас нет.
Глава 7
ПРОГЛОТИ ЯЗЫК…
Утром, глядя на Яковлевых безжизненными глазами, Упырь объявил:
– Барин велел вас на месячину.
– Господь с тобой, – перекрестилась испуганно тетка Пелагея. – Не шути так.
– Жить будете, – продолжал Упырь, словно и не заметил впечатления, произведенного его словами на Яковлевых, – в людской.
Дед, всегда, при любых низких поклонах клиентам и заказчикам, сохранявший внутреннее и известное внешнее достоинство, тут повалился в ноги старосте, заговорил сбивчиво и жарко:
– Никита Трофимович, не погуби! Ты при барине шея. Куда поворотишь, туды и голова. Спаси! Век буду помнить. Знаешь меня, отплачу…
– Семену с одним из мальцов – в столярку. Остальным на барщину, – не поведя бровью, продолжал ровным бесцветным голосом Упырь.
– Сжалься! Пропадем! Самое время пахать…
Дед обхватил Старостины воняющие дегтем сапоги.
– Харч получите у Акулины. И тотчас на работу. Дармоедов и без вас полно. Ивану с Николаем пахать под овес возле старой межи. Пелагее – на птичник, Марье – на скотный двор, другому мальцу – в подмогу конюхам.
Месячина! Слышал Гошка про такую радость: ни кола ни двора. За единый прокорм на барина горб ломать. Сказывали, будто бы перевелась она к нынешнему времени. Да, видать, не всюду. И на тебе – угодили!
В людской Яковлевых встретили с усмешкой:
– Явились – не запылились, баре московские. Вас тут только не хватало!
Людская была бы просторной избой, кабы не натолкали в нее сверх меры дворовых: молодых и старых, холостых и семейных. Понятно, новым людям не радовались: еще теснее остальным.
В столярке, вопреки опасениям, их встретили по-иному. Маленький подвижный старичок на одной ноге, вторую заменяла деревяшка, судя по рубахе и штанам, отставной солдат, весело воскликнул:
– Ну вот и смена подоспела!
На что дед дипломатично отозвался:
– Подмога, Прохор Аверьянович. Твоего главенства и хлебца не отобьем…
– Брось, Семен, хитрить. Хлебец свой сирый все одно получу. А командовать мне не с руки. В помощники, коли возьмешь, останусь, а генералом ты будешь. И давай-ка поздороваемся по-русски!
У деда Семена, тронутого искренним приветом, повлажнели глаза. Старики обнялись и троекратно поцеловались, ткнувшись друг в друга бородами.
В столярке пахло родным и знакомым – деревом, кожей, клеем. Золотились и шуршали под ногами стружки.
«Неужели, – думал Гошка, – судьба наконец-таки смилостивилась?»
Дед Семен оттаял, размяк. Пространно и с чуждой ему многоречивостью рассказывал о внезапно обрушившихся бедствиях, благо отставной солдат слушал внимательно и сочувственно. Горевал дед Семен по поводу избы и нынешнего положения семьи.
– Все ж спробую, поклонюсь барину. Сам и здесь не в обиде. А вот сынов с невестками на землю бы надо.
– А что? Спробуй! – кивал Прохор. – Спина не переломится. Только едва ли тебе удовлетворение выйдет. Не похоже на то. Однако истинно сказывают: попытка – не пытка, спрос – не беда.
Остались ночевать в столярке, низеньком помещеньице, пристроенном к погребу.
– Мне веселее, – сказал Прохор, – ночью по-стариковски плохо спится, будет с кем перемолвиться словом. И чарочку сподручнее осушить с товарищем.
Господский дом при ближайшем рассмотрении оказался запущенным. Осыпались местами штукатурка и лепка. Покривились и скрипели под ногами ступени, шатались перила. Требовала свежей краски зеленая крыша. Видно было, не в гору идут обитатели имения, а либо топчутся на месте, либо помаленьку беднеют.
Барин в стеганом синем халате, синих туфлях с трубкой в руке вышел на открытую веранду. Дед Семен с Гошкой, скинув шапки, стояли внизу.
Выслушав смиренную дедову просьбу: посадить сыновей на землю, даже без вспомоществования лесом, «Стабарин», как его называли заглазно – прозвище, родившееся от скороговоркой произносимых слов: старый барин, – оттопырил нижнюю пухлую губу.
– У меня, Семен, не богадельня. Все трудятся, зарабатывая хлеб насущный. Держал тебя на оброке, весьма умеренном, заметь. Теперь ты гол как сокол. На обзаведение лошадь нужна и зерно, да мало ли чего еще. Всего этого дать сейчас не могу. Времена не те. А известно, в иные времена – иные песни. Держали оркестр и артистов, сам знаешь. А теперь – единственная работа по твоей части: рояль настроить. Оставлю тебя столяром, и за то скажи спасибо.
Дед Семен, а за ним поспешно и Гошка низко поклонились:
– Премного благодарен, батюшка. Разве о себе пекусь? Мне при вашей милости и жизни лучшей нет, за счастье почитаю. А вот сыны с невестками…
Стабарин испытующе глянул на деда Семена:
– Волю вам государь дает. Чай, слышал? Так уже потерпи малость.
Дед не попался на удочку. Ответил простодушно:
– К чему нам, батюшка, воля? Куда мы денемся без вас, благодетелей.
– Короче, не вижу основания менять решение старосты. Благодари бога, что столяр у меня плох. Самоучка и строптив.