Спор о варягах

Клейн Лев Самуилович

Шлёцер с упоением воспевал историческую роль германцев-норманнов:

«Дикие, грубые рассеянные славяне начали делаться людьми только благодаря посредству германцев, которым назначено было судьбою рассеять в северо-западном и северо-восточном мире семена просвещения. Кто знает, сколь долго пробыли бы русские славяне в блаженной для получеловека бесчувственности, если бы не были возбуждены от этой бесчувственности нападением норманнов» (Шлёцер 1809:178).

Разумеется, эти взгляды не могли найти сочувствия у тех русских ученых, которые гордились замечательными историческими достижениями своего народа, высоко ценили его национальную культуру и общечеловеческое достоинство, видели в нем неисчерпаемые силы и творческую одаренность, проявления

которой не заметить могли только злопыхатели. Превознесение до небес исторической роли в России доевних германцев-шведов особенно оскорбительно звучало для поколения, в памяти которого еще свежи были волнения побед над Карлом XII и на глазах которого Фридрих II бежал от русского штыка.

Михайло Васильевич Ломоносов первым поднял свой голос против нор-манистских построений (Мавродин 1946: 5; Тихомиров 1948; 1955: 191-192). Человек компанейский, но вспыльчивый и грубый, он то дружил с Миллером, то враждовал с ним. Теперь он не стеснялся в выражениях. Диссертацию, сочиненную профессором Миллером, «Происхождение имени и народа российского» он расценил как пасквиль на историю русского народа («Замечания на диссертацию Г.-Ф. Миллера...»). Ломоносов находил оскорбительным для чести русского народа и государства это сочинение, в котором «на всякой почти странице русских бьют, грабят благополучно, скандинавы побеждают...» (Ломоносов 1952: 21). Все это Ломоносов счел продуктом разыгравшегося воображения ученого немца. «Сие так чудно, — возмущался он, — что если бы г. Миллер умел изобразить живым штилем, то он бы Россию сделал толь бедным народом, каким еще ни один и самый подлый народ ни от какого писателя не представлен» (Ломоносов 1952: 22).

0 Шлёцере Ломоносов отзывался еще более резко. Приведя заявления Шлёцера, Михайло Васильевич резюмировал кратко и сочно: «...из сего заключить должно, каких гнусных пакостей не наколобродит в российских древностях такая допущенная в них скотина» (Ломоносов 1956: 427).

Страстный патриот и универсальный ученый, Ломоносов не мог потерпеть такого унижения национальной гордости россиян и злоупотребления фактами из русской истории. Отложив на время колбы и реторты, линзы и камни, он, самоуверенный и азартный, сам принялся листать ветхие страницы исторических сочинений, рыться в пыльных связках полуистлевших грамот, размышлять над отрывочными и запутанными сообщениями летописцев.

Первая же проверка показала ему, что выводы Байера и Миллера (Шлёцер появился позже) построены на «зыблющихся основаниях».

В летописи нашлись также сообщения о том, что «словеньский язык и ру-скый одно есть». По летописи, славяне задолго до призвания варягов появляются на Дунае, а византийские писатели говорят о нападениях на границы Римской империи и победах племен, населявших нашу страну задолго до Рюрика. Среди этих племен есть и роксоланы — это название очень созвучно слову «россияне». Значит, были славные победы и до варягов. Наконец, самих варягов, — утверждал Ломоносов, — надо признать не скандинавами, а такими же славянами, как и те, кто их призвал, иначе от них осталось бы, как от татар, много слов в современном русском языке, а этого нет. В старинном русском сочинении «Синопсис» прямо сказано: «Варяги над морем Балтийским, еже от многих нарицается Варяжское, селения своя имуще, языка славенска бяху и зело мужественны и храбры».

Ломоносов подвергает резкой критике саму технику, приемы исследований Байера и Миллера.

«Последуя своей фантазии, Байер имена великих князей российских перевертывал весьма смешным и непозволительным образом для того, чтобы из них сделать имена скандинавские; так что из Владимира вышел Валдмар, Валтмар и Валмар, из Ольги — Аллогия, из Всеволода — Визавал-дур и проч... Ежели сии Бейеровы перевертки признать можно за доказательства, то и сие подобным образом заключить можно, что имя Байер происходит от российского Бурлак. Я не спорю, что некоторые имена первых владетелей российских и их знатных людей были

скандинавские, однако из того отнюдь не следует, чтобы они были скандинавцы. Почти все россияне имеют ныне имена греческие и еврейские, однако следует ли из того, чтобы они были греки или евреи...» (Ломоносов 1952: 31).

Издевается Ломоносов и над Миллеровским выведением имени Холмогор из скандинавского «Гольмардия». «Имя Холмогоры, — пишет Ломоносов, — соответствует весьма положению места, для того что на островах около его лежат холмы, а на матерой земле горы». И новая издевка: «Ежели бы я захотел по примеру Байера — Миллеровскому перебрасывать литеры, как зернь, то бы я право сказал Шведам, что они свою столицу неправедно Стокгольм называют, но должно им звать оную Стиокольной (Стекольной. — Л.К.) для того, что она так слывет у Русских» (Ломоносов 1952: 32).

Это была очень действенная критика. Ломоносову удалось убедительно доказать, что выводы Байера и Миллера построены на «зыблющихся основаниях». Но ему не удалось столь же убедительно доказать свои собственные положительные выводы по этому вопросу. Историческое образование у него было гораздо хуже физического и химического. С русскими летописями Ломоносов не работал. «Синопсис», на который он опирался, был поздним и искаженным польско-украинским пересказом русских летописей. А некоторые аргументы Ломоносова и совсем плохо вязались с фактами, даже если судить с точки зрения требований науки того времени. И Миллер умело воспользовался этим. Он указывал, что «слово "россияне" возникло и вошло в употребление слишком недавно, чтобы служить здесь доказательством. В древних книгах и письменных памятниках оно не встречается». О греческих и еврейских именах Миллер напоминал, что они принесены в Россию с христианской религией, чего нельзя сказать о скандинавских именах, их могли принести только варяги из Скандинавии. И так далее.

Особенно раздражали Миллера посягательства на авторитет Байера. «Противник, — говорил он о Ломоносове, — показывает свое остроумие, намекая на фамилию Байера, но так неудачно, что, боюсь, не заслужит одобрения у воспитанных людей. К делу этот намек не имеет ни малейшего отношения; ...верный признак отсутствия правоты, когда хотят защищать свое дело бранью и злословием» (Ломоносов 1952: 52).

«Ессе МиНегиз $тЫ сИс1а1 зепЪепйат!» («Вот Миллер произносит себе приговор!») — тотчас заметил на это Ломоносов (1952: 52).

Миллер саркастически смеется над той уверенностью, которую он замечает в Ломоносове, «что будь он в то время в Академии, Байер не осмелился бы написать ничего подобного».

— О, смейтесь со мной все, знавшие Байера! — с пафосом восклицает Миллер (Ломоносов 1952: 54). — Неужели на вас, Ломоносов, и на вам подобных посмотрел бы тот, кого горячо любили за его божественный талант и редчайшую ученость первые лица в церкви и государстве? у него были другие судьи его трудов, и не вам с вашими указаниями было влиять на него...

Спор опять, как говорится, переходил на личности... «Миллер, — вспоминал потом Ломоносов, — заелся со всеми профессорами». Даже Шумахера неприятно поразила заносчивость земляка. «Дорого он заплатит за свое тщеславие!» — предсказывал Шумахер в письме к одному своему другу (Пекарский 1865: 48).

Ломоносов не скрывал, что выступает не только против сомнительных научных построений, выдаваемых за непреложные истины, но и против оскорбления патриотических чувств — «как верному сыну отечества надлежит». Стремясь парализовать противников, Ломоносов использовал в борьбе не только научные опровержения, но чисто политические обвинения. Так, например, он вменяет в вину Байеру, что тот сомневался в реальности путешествия святого апостола Андрея в Россию для проповеди Евангелия, — это «всего несноснее», так как Петр I учредил орден Андрея Первозванного! и как смеет Миллер утверждать, что преподобный Нестор, признанный православной церковью святым, в ряде случаев ошибается (Ломоносов 1952: 31)!