Спортивный журналист
Шрифт:
– Позвольте мне говорить прямо, Фрэнк. Я прошу у вас прощения. Со времени той истории в «Американе» меня словно заклинило. Все мое существование мучительно вращается теперь вокруг одного проклятого случая. Господи! Я же делал в жизни и кое-что похуже, Фрэнк. Поверьте. Однажды я – двадцатилетний, женатый – поимел тринадцатилетнюю девочку и похвалялся этим перед друзьями. Но спал тогда как дитя. Как дитя! И это тоже не самое худшее. А нынешнюю историю выкинуть из головы не могу. Мне тридцать шесть лет, Фрэнк. И все кажется мне очень плохим. Я остановился в развитии, вот на что это похоже. Но остановился в самое неподходящее
По ослепленной физиономии Уолтера проскальзывает изумленная улыбка, он встряхивает головой. Сейчас у него лицо изувеченного ветерана войны. Но только, на мой вкус, все это – дело частное и касается его одного и никого больше.
– О чем вы сейчас думаете, Фрэнк? – с надеждой в голосе осведомляется Уолтер.
– Да, собственно, ни о чем.
Я тоже встряхиваю головой, давая Уолтеру понять, что я – такой же печальный ветеран войны, как и он, хотя на деле в голове моей клубятся туманом мысли о Викки. Я гадаю, не ждет ли она моего звонка, примирения, и гадаю, невесть почему, увижу ли я ее еще когда-нибудь.
Уолтер покрепче упирается локтями в колени, вид у него не столько серьезный, сколько неумолимый.
– А что вы подумали, выслушав меня позавчера? Когда я только-только вам все выложил? «Чистый идиотизм», да?
– Я не усмотрел в вашем рассказе никакого идиотизма, Уолтер. Всяко бывает. Только это я и подумал.
– Ведь я же не рассовываю трупы младенцев по морозильникам, а, Фрэнк?
– Полагаю, что нет.
Лицо Уолтера приобретает выражение еще более торжественное – как у человека, озирающего новые горизонты. Ему хочется, чтобы я задал хороший, развернутый вопрос и позволил вывалить на меня кучу сведений, мне решительно не интересных. Однако я, сказав себе, что выслушаю его, сказал также, что вопросов задавать не стану. Таков единственный известный мне признак истинной дружбы: не любопытствовать. То, к чему клонит Уолтер, быть может, так же ново для меня, как обучение цыплят шоферскому ремеслу, однако я вникать во всю его подноготную не хочу. Слишком уж поздний час. Я бы хоть сейчас спать лег. А кроме того, у меня нет в этих делах надежного опыта. И я совсем не уверен, что у кого-то – в том числе у специально обученных экспертов – найдется что сказать ему. Разве что: «Ладно, сынок, давай поедем в больницу штата, там ты получишь укольчик, который снова приведет тебя в божеский вид».
– А что тревожит вас, Фрэнк, если вы не против такого вопроса? – Уолтер по-прежнему торжествен, как привидение.
– Да не так чтобы многое, Уолтер. Сердце иногда колотится по ночам. А включу свет, оно и перестает.
– Вы человек строгих правил, Фрэнк. Ничего, что я так говорю? У вас имеются моральные принципы, с которыми вы подходите ко множеству важных вопросов.
– Ничего, Уолтер, однако не думаю, что у меня вообще есть какие-то моральные принципы. Я просто стараюсь причинять как можно меньше вреда. Все остальное представляется мне слишком сложным.
И я слабо улыбаюсь Уолтеру.
– Вы думаете, что я причинил кому-то вред, Фрэнк? Что я хуже вас?
– Сказать по правде, Уолтер, я думаю, что это не имеет никакого значения. Все мы одинаковы.
– Вот это мне непонятно, Фрэнк, тем более что я и сам обожаю правила и принципы. Во всем.
Уолтер выпрямляется, скрещивает руки, окидывает меня взглядом оценщика. Не исключено, что разговор наш закончится дракой. Хоть я и выскочил бы в дверь, чтобы избежать этого. Чувствую, как меня охватывает приятное опьянение. Хорошо бы донести
– Ну и прекрасно, Уолтер.
Я истово вглядываюсь в остров Блок, пытаясь найти место нашей с Экс первой, многолетней давности, высадки на сушу. Сэнди-Пойнт. Потом пробегаюсь взглядом по книжным полкам за головой Уолтера, словно надеясь увидеть эти два слова на благожелательном корешке одной из книг.
– Но позвольте спросить вас, Фрэнк, как вы поступаете, когда какая-то мысль тревожит вас, а отделаться от нее вы не можете? Пытаетесь, пытаетесь, и ничего у вас не получается.
Глаза Уолтера вспыхивают, как будто он только что вызвал к жизни некое взбешенное, кусачее существо, которое грозит сцапать его и вихрем унести неведомо куда.
– Ну, иногда принимаю горячую ванну. Или выхожу на ночную прогулку. Или каталог читаю. Напиваюсь. А еще бывает, пожалуй, что забираюсь в постель и рисую в воображении непристойные сцены с участием женщин. Мне от этого всегда легче становится. Или слушаю радио. Или смотрю Джонни Карсона. Однако, как правило, Уолтер, я до такого уж плохого состояния не дохожу. – И я улыбаюсь, давая ему понять, что говорю наполовину, по крайней мере, серьезно. – А может, и следовало бы, и почаще.
Я слышу, как наверху Бособоло идет в уборную, слышу, как закрывается дверь, как в унитазе спускается вода. Приятный – как и всегда – домашний звук, последний обряд, исполняемый им перед тем, как лечь. Долгий, счастливый отлив. Я завидую Бособоло сильнее, чем кто-либо может себе представить.
– Знаете, что я думаю, Фрэнк?
– Что, Уолтер?
– Вы не похожи на того, кто знает, что ему предстоит умереть, вот что.
Внезапно Уолтер производит боксерский «нырок» – совсем как человек, на которого кто-то набрасывается, а он едва успевает отскочить в сторону.
– Наверное, вы правы.
Я улыбаюсь, изображая усталую терпимость, хотя слова Уолтера оглушили меня, как угрюмый хладнокровный удар, – я услышал шлепок первого кома глинистой земли, упавшего на сосновый гроб, шаги скорбящих, расходящихся по своим «бьюикам», единогласное хлопанье их дверец. Кому, черт возьми, охота думать сейчас об этом? В первый час того самого дня, в который произошло воскрешение и обновился мир. Толковать сейчас о смерти мне хочется не больше, чем мелодии задом высвистывать.
– Может быть, Уолтер, вам нужен хороший, веселый смех. Я вот стараюсь смеяться каждый день. Что сказал бюстгальтер шляпке?
– Не знаю. А что он сказал, Фрэнк? – Уолтеру это, похоже, не интересно, но ведь и мне не интересен Уолтер.
– «Ты иди погуляй пока, а я потискаю эту парочку». – Я не свожу с него глаз. Он усмехается, но не смеется. – Если это не кажется вам смешным, Уолтер, постарайтесь себя переубедить. Потому что на самом-то деле смешно.
Я, если честно, с большим трудом удержался от гогота, даром что мы пребываем сейчас на нулевой отметке серьезности. Какие уж тут анекдоты.
– Возможно, вы думаете, что мне требуется хобби или что-то похожее. Я прав? – Уолтер все еще усмехается, но далеко не благодушно.
– Вам требуется более широкий взгляд на вещи, Уолтер. Только и всего. А то вы не даете себе никакой передышки.
Не исключено, что проститутка ценой в сто долларов могла бы привить ему такой взгляд. Или посещение вечерних курсов астрономии. Я вон только в тридцать семь лет узнал, что Полярных звезд может быть несколько; огромный был сюрприз для меня, и сейчас еще сохраняющий остаточный свет искреннего изумления.