Спортивный журналист
Шрифт:
– Насколько я могу судить, все было прекрасно.
Я улыбаюсь: от меня вы никаких признаний не дождетесь.
– Ну и хорошо, – радостно кивает Линетт. – Мы все так любим ее, желаем ей только лучшего. Она самая храбрая девушка на свете.
Без ответа. Ни «Почему храбрая?», ни «А скажите, что вы думаете об Эверетте?», ни «По правде говоря, она показалась мне сегодня немного странной». Ничего, кроме «Она чудесная» и еще одной ухмылки.
– Да, особенно сейчас. – Лицо Линетт расплывается в лучезарной улыбке, однако и в ней явственно проступает предостережение. Затем она уходит, оставив Элвиса Пресли неподвижно сидеть на пороге, глядя на меня пустыми глазами.
Пока Викки
– Из Хаддама, значит, да? – буркает Кэйд, когда мы выпускаем руки друг друга и остаемся стоять бок о бок, не зная, что сказать. Никаких следов Техаса, где вырос Кэйд, в его речи не сохранилось, он обратился в законченного молодого джерсийца с аурой «место издания не указано, время тоже», окружающей его, как ядовитое облако. Он возвышается рядом со мной, точно мачта, и гневно смотрит в выходящее на улицу окно. – Я встречался с девушкой из Южного Брансуика. Мы с ней ездили на каток у сто тридцатого. Может, знаете, где это?
Губы его изгибаются в улыбке, веселой и презрительной сразу.
– Очень хорошо знаю, – отвечаю я и глубоко засовываю руки в карманы. И вправду, я часами наблюдал, стоя у оградки и в отрешенном обожании стискивая ее руками, как двое моих бесценных детишек (а когда-то и третий) катались там.
– Теперь на том месте вроде бы триплекс Манна стоит, – говорит Кэйд, обводя комнату растерянным взглядом человека, вынужденного вести неприятный разговор.
Он чувствовал бы себя куда как лучше, если бы мог надеть на меня наручники и затолкать головой вперед на заднее сиденье патрульной машины. По дороге в участок мы поуспокоились бы, пришли в себя, он рассказал бы мне и напарнику крутой анекдот, мы изобразили бы друзей-приятелей. А сейчас я для него выходец из внешнего мира, бесполезный типчик наподобие тех, чьи дорогие катера он чинит, ничего не знающих, технически беспомощных. Кэйд ненавидит их за то, как они обращаются с вещами, которых сам он себе позволить не может. Я не из тех, кого обычно приглашают сюда на обед, и вести себя со мной по-человечески ему затруднительно.
Мой Кэйду совет (не произнесенный, впрочем) таков: лучше бы ему привыкнуть ко мне и таким, как я, потому что мы – те самые люди, коим он рано или поздно начнет выписывать квитанции, солидные средние граждане, повадки и нравы которых он сможет высмеивать, лишь рискуя нажить массу неприятностей. Собственно говоря, я мог бы даже принести ему пользу – много чего порассказать, если бы он мне позволил, о внешнем мире.
– Э-э, а где Викки? – Кэйд вдруг начинает озираться, точно его в клетку заперли, оглядывать комнату, словно опасаясь, что сестра прячется где-то здесь, за креслом. Одновременно он разжимает здоровенный кулак, и я вижу на его ладони серебристую металлическую штуковину с каким-то тиснением.
– Пошла за крокетными молоточками, – отвечаю я. – Что это?
Кэйд опускает взгляд к двухдюймовой металлической трубочке, поджимает губы.
– Распорка, – отвечает он и на миг умолкает. – Их немцы производят. Лучшие в мире. И все равно дерьмовые.
– Для чего она? – Я по-прежнему держу руки в карманах. Можно и к «распорке» проявить интерес, недолгий.
– Катера, –
– Тут вы правы, – говорю я. – Это непорядок.
– Я хочу сказать, что вы будете делать, если выйдете в океан и эта штуковина треснет? Вот так, – он тычет грязным пальцем в тонкий, как волос, излом, идущий по всей длине распорки, я бы его ни за что не заметил. Темные глаза Кэйда прищуриваются от раздражения, которое ему с трудом удается сдерживать. – В Германию звонить? Или как? Ну так я вам скажу, что вы будете делать, мистер.
Он взглядывает на меня, тупо уставившегося на распорку, которая представляется мне непонятной и ничего не значащей.
– Если поднимется шторм, вам останется только задницу свою на прощанье поцеловать.
Кэйд мрачно кивает и захлопывает, точно устрица раковину, большую ладонь. Все его чувства явным образом вертятся вокруг премудрости, гласящей, что самая крепкая цепь не крепче ее слабейшего звена, и Кэйд решил, что, насколько это зависит от него, в своей личной жизни он таким звеном не будет. Это главная составляющая всех трагедий, хотя, на мой взгляд, особенно волноваться тут не о чем. Но Кэйд смотрит на мир глазами полицейского, а я – спортивного журналиста. Я считаю, что за слабым звеном имеет смысл понаблюдать и что неплохо иметь для него замену – на случай, если оно откажет. До поры же интересно посмотреть, как оно держится и старается выполнять свою работу, попадая в дурные условия, и как делает все, на что способно, в тех областях, где оно сильно. В себе самом я неизменно видел слабое звено человеческой цепи, которое, однако ж, пытается противостоять случайностям и судьбе и потому ставить на себе крест не собирается. Кэйду же, с другой стороны, хочется посадить нас, нарушителей и слабаков, под запор, чтобы мы никогда больше не увидели свет дня и никому хлопот не доставили. Я уже понимаю, что стать добрыми друзьями нам с ним будет трудновато.
– Вы в последнее время в Атлантик-Сити бывали? – полным подозрительности тоном спрашивает он.
– Да нет, давненько не бывал.
Мы с Экс провели в этом городе медовый месяц, жили в старом «Хэдден-Холле», гуляли по променаду, очень хорошее было время. С тех пор я побывал там всего один раз – на соревнованиях по карате, да и то прилетел затемно, а через два часа улетел. Сомневаюсь, чтобы сей факт представлял интерес для Кэйда.
– Его окончательно загубили, – говорит Кэйд, горестно тряся головой. – Куда ни глянь, одни шлюхи да малолетняя мексиканская шпана. А ведь хороший был город. И это не просто мое предвзятое мнение.
– Да, я слышал, что он изменился.
– Изменился? – Кэйд усмехается – это первое подобие настоящей улыбки, какое я увидел на его лице. – Нагасаки тоже изменился, верно?
Неожиданно Кэйд резко дергает головой в направлении кухни.
– Я до того проголодался, что и балонный ключ съел бы. – Его большое, трагическое бычье лицо расплывается в странно счастливой улыбке. – Надо пойти умыться, не то Линетт меня пристрелит.
И он с благодарной ухмылкой покачивает головой.
Развеселился, надо же. Все, что его тревожило, вдруг ушло куда-то. Атлантик-Сити. Слабые звенья. Неисправные распорки. Шпионы. Преступники, которых он когда-нибудь станет арестовывать и шутливо разговаривать с ними на долгом пути к участку. Все ушло. Вот уж чего я от него не ожидал. Он умеет забывать и быть счастливым – это по-настоящему сильная его сторона. Его ждет вкусная еда. Телевизор, который покажет какую-нибудь игру. Пиво. Простые цели, лежащие за грозовым фронтом жизни. Не так уж и плохо, если особо не задумываться.