Спойлер: умрут все
Шрифт:
Горло Вадима сдавила невидимая
(Невидимка)
рука. Ответить ему удалось только со второго раза:
– Видал.
Дядя Митя сокрушённо покачал головой.
– Хорошего мало.
– А вы её видели?
– Боженька оборони. – Дядя Митя суетливо перекрестился.
– Но поверили другим?
– А чего ж нет-то? – изумился дядя Митя простодушно. – Это вы, городские, ни в бога, ни в чёрта не верите, в науку одну, ага. А я про одних колдунов нашенских, деревенских, как начну сказывать –
Вадим не желал слушать про колдунов – особенно на ночь – и спешно вернул старика к теме:
– Значит, опасно это… встретить «четвёрку»?
Вопреки желанию, пред ним возник образ Новицкого, высоченного, как Голиаф, если взирать на него, скорчившись за креслом. «Ты видел её. Ты отмечен». Сердце Вадима наполнилось горячей тяжестью, камнем ухнуло в желудок.
– Не обязательно, – произнёс собеседник. Вадим подумал, что из дяди Мити никогда не вышел бы рекламный агент – так неуверенно прозвучал ответ. – Чаргалов видал, и обошлось.
«Царствие ему небесное», – колокольным эхом откликнулись в голове Вадима недавние слова водителя.
– Глядишь – и пронесёт. Главное, не думай о ней. И найти не пытайся. Не ровен час, откликнется.
Старик отступил на шаг. Едва ли осознанно – но Вадим отметил.
– Вишь, она… неспроста является, – добавил дядя Митя неохотно. – А коль появилась, бачут, ей мешать не надо. Селифонкин, инженер тот с завода… Ежли остановить таких раньше, чем она решит, что достаточно… наполнилась… ещё хуже станется, понимаешь? Голод случится иль мор. А то и война. Ага.
– Из-за автобуса, который раскатывает в каком-то Жопосранске? – нервно хмыкнул Вадим. Скепсис наконец прорвался, отчего страх стал лишь горячее.
Погружённое в темень лицо старика скомкала кривая усмешка.
– Херов как дров! Своя «четвёрка» в каждом городе есть.
(Есть? Ест?)
– Иль это она одна, сразу и всюду. Кто как считает.
Он оглянулся на пятачок фонарного света, трепещущий меж ломтями тьмы.
– Пошпирлял я. Венька хватится, озвереет. Ага.
– Он мне чуть лоб не пробил банкой, – попытался разрядить обстановку Вадим.
– Хотел бы – пробил. Уж ты не сумлевайся.
Вместо прощанья дядя Митя, помявшись, бросил через плечо:
– Усёк? Её заприметишь – не глазей, а лучше забудь совсем. Узнал – и ладушки, а теперича угомонись. Как жил, так и живи. Тогда обойдётся.
– Ага, – закончил за него Вадим и добавил вполголоса: – Ещё бы я мог жить так, как жил…
Уходящий вскинул руку, но не для прощания, а чтобы выбить нос. Звук спотыкающихся шагов старика вяз в сырости прибывающего снежного киселя.
Не дожидаясь, пока шаги – единственный знак присутствия другого человеческого существа в этих безжизненных декорациях, прикидывающихся автобусным парком, – угаснут, Вадим заторопился прочь. Его некогда пышущее жаром сердце задубело, он
***
Совет дяди Мити забыть про «четвёрку» пропал даром. Сложно не думать о прoклятом автобусе, когда тебе говорят не думать о прoклятом автобусе. «Четвёрке» было тесно среди прочих запертых в подсознании Вадима тем. Загадочное зловещее нечто, которое притворялось жёлтым «ЛиАЗом», шутя сносило мысленный барьер. Тогда голова Вадима заполнялась рёвом клаксона и слепящим светом фар. В такие моменты Вадим чувствовал, что смотрит в бездну.
И бездна не могла не откликнуться.
Наступивший ноябрь украл солнце и принёс назойливый мокрый снег, грязным пюре стелящийся под ногами. Принёс в «Антей» начало договорной кампании на грядущий год и ежедневные совещания. Вадим таскался на них с ощущением, что вычерпывает выгребную яму решетом. Главный инженер разбирал причины брака продукции, а Вадим безучастно малевал на полях документов цифру 4. Порой совещания затягивались до семи вечера, порой – до восьми. В тот понедельник, когда Вадим опять увидел «четвёрку», совещание закончилось в полдевятого.
Он ждал своего автобуса, кутаясь в не по сезону лёгкое пальто. Через дорогу предновогодняя иллюминация превращала административный корпус в затопленный корабль, чьи огни продолжают призрачно сиять из холодной глубины, а каюты полны утопленников. Снег, мелкий, как пыль, таял, не касаясь тротуара. Компанию Вадиму составляла пара припозднившихся работяг, смоливших сигареты возле изжёванных ненастьем кустов, да голуби, которые расклёвывали кляксу стылой блевотины у киоска с беляшами. Вадим был бы счастлив даже запаху сигарет – хоть какая-то связь с людьми. Но вместо дыма ноябрь доносил до него испарения киснущей листвы. Словно кто-то подвёл Вадима к свежевырытой могиле.
Он уже почти решился вызвать такси, когда из-за поворота плавно и беззвучно вынырнули огни. Вадим забыл, как дышать; замер, словно ошеломлённый зверь в лучах дальняка фуры, прущей по ночному шоссе. Огни бестелесно плыли навстречу, выдавливаемые, как гной из чирья, тьмой, что таилась за ними – тьмой более густой, чем ноябрьская ночь. Выжигали мир. Делали мрак вокруг совсем непроглядным.
В этом мраке проступали знакомые черты. Черепаший купол лобового стекла. Массивные, полные жара колёса. Алчно скалящаяся решётка радиатора. И сигил «4» над триплексным лбом.
Соседи Вадима по остановке закурили ещё по одной. Никто из них не обернулся на подкативший автобус.
Потому что они не отмечены, подумал Вадим. Они недостойны. Их мир – это мир мелких вещей. Мир совещаний и подъёмов в шесть утра. Бар по пятницам, дача по субботам, «Вечер с Владимиром Соловьёвым» по воскресеньям.
Передняя дверь автобуса растворилась. Взгляду Вадима предстала подножка, ведущая в полумрак за изогнутым зелёным поручнем. Всего пара шагов – и можно ехать.
Или… Как там увещевал дядя Митя? Забудь и живи себе по-прежнему?