Спроси у пыли
Шрифт:
— В Лос-Анджелесе намного хуже. Тысячи трупов.
Тысячи. Среди них может быть и Камилла. Этот «Колумбийский буфет» должен был рухнуть в первую очередь. Он такой старый и ветхий, кирпичные стены растрескались. Без сомнений она погибла. Она работала с четырех до одиннадцати. Стихия настигла ее в середине рабочего дня. Камилла мертва, а я жив. Хорошо. Я рисовал себе ее смерть: как она лежит, как закрыты ее глаза, как руки сложены на груди. Она мертва, а я жив. Мы не понимали друг друга, но мне она нравилась, по-своему. Я буду долго помнить ее. Вероятно, я буду единственным человеком на земле, который будет хранить память о ней. Как много забавного я мог бы припомнить, связанного с ней: ее гуарачи, как стыдилась она своей национальности, ее нелепый маленький «форд».
Разного сорта слухи распространялись по пустырю. Надвигается приливная волна. Приливной волны не будет.
Морские пехотинцы установили на пустыре радио с большими громкоговорителями, направленными в толпу. Репортажи о масштабах катастрофы шли непрерывно. Низкий голос гудел на весь пустырь, раздавая инструкции. Эти инструкции были законом, и все охотно следовали им: никто не должен покидать Лонг-Бич до особого распоряжения. Город переходит под юрисдикцию военных. Приливной волны не будет. Опасность миновала. После непродолжительного затишья толчки будут еще некоторое время продолжаться, но бояться их не следует.
Красный Крест раздавал одеяла, еду и кофе. Всю ночь мы просидели возле громкоговорителей, слушая новости. Наконец пришло сообщение, что в Лос-Анджелесе разрушения незначительные. Диктор стал читать список имен погибших. Камиллы Лопес в этом списке не значилось. Я не сомкнул глаз, постоянно пил кофе, курил и вслушивался в имена мертвых. Ни одной Камиллы, ни одной Лопес.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Я вернулся в Лос-Анджелес на следующий день. Город стоял невредимый, но я был напуган. Улицы таили в себе опасность. Высотные здания, образуя глубокие каньоны, казались мне смертельными ловушками. Мостовые могли провалиться. Трамваи опрокинуться. Что-то произошло с Артуро Бандини. Он теперь ходит только по улицам с одноэтажными зданиями. Он прилип к бордюру — подальше от неоновых вывесок. Страх был внутри меня, где-то глубоко. Я не мог вытряхнуть его из себя. Я смотрел на людей, спокойно разгуливающих по улицам, и дивился их безумию. Перебежав Хилл-стрит и оказавшись на площади Першинг, я вздохнул с облегчением. Высотных зданий поблизости нет. Земля может сотрясаться, но меня ничем не завалит.
На площади я присел передохнуть, закурил и обнаружил, что у меня даже ладони вспотели. «Колумбийский буфет» был в пяти кварталах отсюда. Но я знал, что не пойду туда. Внутри меня что-то сломалось. Я трус. Да, я так и сказал сам себе: ты трус. Ну и пусть. Лучше быть живым трусом, чем мертвым сумасшедшим. Эти люди шастают между бетонных небоскребов — кто-то должен предупредить, предостеречь их. Это повторится. Это должно произойти снова, следующее землетрясение разрушит город и похоронит навсегда. Это может начаться каждую минуту. Погибнет масса народу, но только не я. Потому что я буду держаться подальше от высотных зданий, от их смертоносных обломков.
Я поднимался на Банкер-Хилл к своему отелю, осматривая по пути каждое строение. Каркасные здания, похоже, смогли бы выстоять еще одно землетрясение. Они просто покосились, но не рухнули. Но вот кирпичные. То тут, то там были видны последствия стихии — упавшая кирпичная стена, обвалившаяся труба. Лос-Анджелес был обречен. Этот город отмечен печатью проклятья. Да, средней руки землетрясение не смогло разрушить его, но наступит день — и другое, более мощное, сотрет город с лица земли. Но меня они не заполучат, им не удастся подловить меня внутри бетонного здания. Я трус, и это никого не касается. Конечно, я трус, я и сам признаю — я трус, а вы будьте храбрецами, вы безумцы, давайте, продолжайте разгуливать вокруг да около этих огромных чудищ, и они прихлопнут вас. Сегодня, завтра, через неделю, через год, но они все равно похоронят вас, но только не меня.
А теперь послушайте человека, побывавшего в эпицентре землетрясения. Я сидел на крыльце отеля Алта-Лома и рассказывал его постояльцем о трагедии. Я видел собственными глазами, как это все происходило. Я видел смерть, видел кровь и ужасные раны. Я находился в шестиэтажном здании и крепко спал, когда случился первый толчок. Я выскочил в коридор и бросился к лифту. Он застрял. Из соседней двери выскочила женщина, но в это время перекрытия рухнули, и ее ударило по голове стальной балкой. Я бросился к ней через завалы, подхватил на плечи и поволок вниз, шесть этажей, но я справился. Всю ночь я был со спасателями по колено в крови и горе. Я вытащил старуху, из-под обломков торчала только одна ее рука, просто как часть статуи. Мне пришлось проскочить через горящие двери, чтобы спасти девушку, которая потеряла сознание в ванне. Я перевязывал раненых, сопровождал бригаду спасателей в завалах, пробиваясь сквозь смерть к погибающим. Естественно, мне было страшно, но кто-то же должен был это делать. Это была кризисная ситуация, которая требовала действий, а не разглагольствования. Я видел такое! Тротуары на улицах трескались и раскрывались, как огромный рот, потом снова закрывались. Один старик попался в такую ловушку, ему прикусило ногу. Я подскочил к нему и сказал, чтобы он потерпел, пока я попробую разбить асфальт пожарным топором. Но было уже поздно. Асфальтовые челюсти сжались и откусили ногу по колено. Я оттащил бедолагу в безопасное место. А его нога до сих пор торчит из земли — кровавый сувенир. Да, все это я видел собственными глазами, и это было просто кошмаром.
Не знаю, верили они мне или нет. Для меня это не имело значения.
Я поднялся в свою комнату и обследовал все стены на предмет трещин. Затем проинспектировал и комнату Хеллфрика. Хозяин стоял у плиты и жарил мясо. Хеллфрик, я все видел собственными глазами. Во время первого толчка я находился на вершине аттракциона «горки». Наш вагончик выскочил из полозьев и застрял. Мы полезли вниз — я и еще одна девушка. Высота сто пятьдесят футов, у меня на спине висит девчонка, а все сооружение дергается, как при Виттовой пляске. Но я справился. Я видел гроб с маленькой девочкой под обломками. На моих глазах придавило старуху прямо в ее автомобиле, лишь осталась торчать рука, которой она показывала правый поворот. Троих мужиков похоронило прямо за покерным столом, все на моих глазах. «Ну и что?» — просипел Хэллфрик. Да ничего, кроме того, что это плохо, ужасно! Что? Не одолжу ли я ему пятьдесят центов? Я дал жалкому старику пятьдесят центов и тщательно обследовал стены в его комнате. Потом снова спустился в холл и осмотрел гараж и прачечную. Следы от землетрясения были, незначительные, но явно свидетельствовавшие о страшной катастрофе, которой не избежать Лос-Анджелесу. В ту ночь я не спал в своей комнате. Хэллфрик высунулся в окно и увидел меня, лежащего на травке, закутанного в одеяло. Он сказал, что я совсем спятил. Но тут же вспомнил, что одолжил у меня денег, и изменил свое мнение. «Возможно, ты и прав», — решил Хеллфрик и выключил свет. Напоследок я слышал, как его тощее тело укладывается на кровати.
Мир начинал рушиться и превращаться в пыль. По утрам я стал посещать мессу. Я ходил на исповедь. Я принял Святое причастие. Я подыскал себе блочную церковь, приземистую и прочную, рядом с мексиканским районом, и там молился. Новый Бандини. Ах, жизнь! Ты горько-сладкая трагедия, ты ослепительная шлюха, ведущая меня к погибели моей! Я на несколько дней отказался от сигарет. Купил новые четки. Жертвовал мелочь в помощь бедным. Я скорбел по миру.
«Дорогая матушка, ты так далеко, в родном Колорадо. Ах, любящая душа, ты подобна Богородице». У меня оставалось всего десять долларов, но пять из них я все равно отослал матери. Это были первые деньги, которые я когда-либо посылал домой. «Молись за меня, матушка, голубушка. Ибо только благодаря бдению твоих четок продолжает биться мое сердце. Темные дни наступили, матушка. Мир переполнен мерзостью. Но я изменился, и жизнь начинает преображаться. Много часов я провел с Господом, величая тебя, матушка. Не покидай меня в эту лихую годину! К сожалению, я должен заканчивать свое послание, о, любимая матушка, чтобы поспешить сотворить новену, которую я совершаю все эти дни, а также в пять часов по полудню вы всегда найдете меня лежащим ниц перед распятием нашего Спасителя и молящим Его о милосердии. Прощай, матушка! Не оставь без внимания мои мольбы. Поминай и меня в своих молитвах к Всевышнему дарующему и сияющему на небесах».
Итак, закончив свою эпистолу и опустив конверт в почтовый ящик, я спустился по Оливер-стрит, пересек пустырь и вышел на другую улицу почти без зданий, где лишь низкие заборы представляли кое-какую опасность. Зато впереди меня ожидала та часть города, высотные здания которого возносились к небесам, и избежать перехода через этот квартал не было никакой возможности. Оставалось увеличивать шаг, иногда припускаться бегом. В конце опасной улицы находилась маленькая церковь, где я и приступил к молитвам, совершая свою новену.