Спроси у Ясеня [= Причастных убивают дважды]
Шрифт:
— Погоди, — возразила я, — но ведь любое средство помогает, только если в него верить или, как ты говоришь, серьезно к нему относиться. А мне бормотать эти тантры-шмантры просто смешно.
— Здесь другой случай, — терпеливо объяснил Сергей. — Никаких мантр бормотать не придется. И потом я же сказал: серьезно отнестись к своему здоровью, а не к методике. Над методикой можешь хохотать и издеваться сколько тебе угодно. Вот только вряд ли удастся, — добавил он после паузы.
И оказался, как всегда, прав. Мне стало не до смеха, когда я увидела Шактивенанду, а тем более когда осталась с ним наедине.
До Катманду мы летели. Через Ташкент. До Бхактапура ехали автобусом, а дальше шли пешком. Мне показалось, километров двадцать. Поднимались все выше и выше. Уже без всяких приборов можно было почувствовать, что воздух здесь
А уже в двух шагах от конечной точки маршрута Сергей вдруг решил предупредить меня:
— Послушай, ты останешься с гуру один на один, и, честно говоря, я не знаю, что он будет с тобой делать. У него ведь каждый раз все по-новому. Может, потом тебе не захочется рассказывать даже мне, что там между вами было, ты только помни: что бы он ни делал — все правильно, так и надо, все — для тебя, для твоего блага. Помни об этом.
— Он меня трахнет, что ли? — поинтересовалась я со всей присущей мне прямотой.
— Возможно, — сказал Сергей, — но это как раз не самое главное…
— То есть как?! — обалдела я. — И ты не будешь ревновать?
— К Шактивенанде нельзя ревновать. Помнишь, я говорил, Причастный к Причастному… А гуру «причастнее» всех нас вместе взятых. Ты это поймешь.
Я думала, что уже давно ничему не способна удивляться, но тут Сергей по-настоящему заинтриговал меня.
Хижина гуру лепилась на крутом склоне, как птичье гнездо. Уму непостижимо, кто и как соорудил этот дом. Я снова вспомнила о «вертушках», которые не могли бы здесь зависнуть — только теперь уже в мирных, строительных целях. Кстати, для водопровода с совершенно современной сантехникой использовался взятый в плен родник в глубине пещеры, а электроэнергию гуру получал от солнечных батарей, коими выложена была вся крыша его данной сакли, но я бы совершенно не удивилась, узнав, что для надежности глубоко в скальную толщу вмонтирован еще и небольшой атомный генератор. В жилище Шаквананды изящнейшим образом сплелись разные времена.
Давно прошедшие седые века, из которых он черпал свою древнюю мудрость, и — еще не начавшееся третье тысячелетие, представленное техническими супердостижениями — надо думать, подарками Тимоти Спрингера. И внутри дома все было в том же стиле: компьютер, заваленный сушеными кореньями, рядом с факсом прекрасная статуя Будды из благородного, потемневшего от времени дерева, «сидишный» плейер, спрятавшийся в складках расшитой золотом бордовой парчи, уставленный колокольчиками, лампадками, кувшинчиками, свечками, пирамидками какими-то — и все это в строгом, не случайном порядке, стены из бревен, досок или камня, на полах ковры, потолок струганый и покрытый лаком, а светильники — ультрасовременные. Много пластиковой мебели. И по всем комнатам — буквально вперемежку — портреты святых и календари с голыми девочками. Короче, таких пижонов я и в Москве видела, вся эта чертовщина и шизуха считается модной и по сей день. А еще я вспомнила, как Сергей про своих друзей-тантристов рассказывал. Но здесь обещали что-то другое. Совсем другое. Странно.
Сам гуру поначалу впечатления особого не произвел. Был он не во фраке и не в драном свитере для эпатажа, а, как и положено им, «гурам», — босой, в тривиальной шафранного цвета тоге и с такой же шафранной лысиной. Лысина, как, впрочем, и вся кожа его, была темнее тоги. На руках — браслеты, в одном ухе — серьга, на лбу — жирная красная точка. В общем, гуру как гуру. И поздоровался он с нами молча, приложив к груди сложенные ладони. Ну а потом тривиальщина и банальщина кончились.
— Нанда, сделаешь что-нибудь пожрать? — сказал Сергей на чистейшем русском.
Гуру кивнул и, прежде чем уйти на
— Ви, ви.
— Как ты его назвал? — спросила я ошарашенно.
— Нанда. Для краткости.
— А так можно?
— По-всякому можно, главное — человека не обидеть.
— Погоди, а мне с ним по-каковски говорить? Я уже ничего не понимала.
— Да по-каковски хочешь. Он языков восемьдесят знает, по-моему.
— Не может быть!
— Сам не верил, но пообщался с ним и понял: этот может. Просто он их учит, не как мы с тобой, он их глотает в компактной форме, вроде таблеток.
— Да ну-тебя, это фантастика.
И тут появился Нанда с подносом. Еды там было много всякой, попадалась и незнакомая. Гуру прокомментировал по-английски:
— Сергей, ты можешь есть что угодно, а вот вам, Таня, я буду объяснять, что можно, а чего нельзя. У вас сегодня день особенный.
И оказалось, что можно мне немного: кукурузный хлеб, овощи, фрукты, орехи, ягоды. Ну и ладно. Медитировать так медитировать. Пожрем как-нибудь в другой раз. Однако вина выпить он разрешил. Вино было легким, чуть сладковатым и очень странным на вкус. Из какой папайи или гуайавы его гнали, одному Богу известно, но пить можно было. Еще более странным оказался сам гуру. Пока ходил за едой и вином, он смыл точку со лба, снял браслеты (серьгу, правда, оставил) и наконец вместо тоги предстал перед нами в майке и вытертых джинсах. Тут уж я повнимательнее вгляделась в его лицо. Под смуглой, не исключено, даже раскрашенной кожей угадывались совершенно наши, я бы сказала, рязанские черты: крупный толстый нос, небольшие, глубоко посаженные, хитрые серо-зеленые глазки, мощные надбровные дуги, крепкие скулы, оттопыренные уши, высокий лоб и полные чувственные бы. Возраст? От сорока до шестидесяти — выбирай любой. Интеллект — судя по всему, недюжинный. Физическое развитие — тоже. Религиозность, отрешенность, фанатизм — ноль, абсолютный ноль. Трезвый, рациональный, европейский взгляд на вещи. Конечно, это тоже могла быть роль, как и первая роль традиционного гуру. Кто же он? Ясень знал. Но не говорил. Такие правила игры.
Я обратилась к Нанде на дари. Несколько предложений, как раз застольных, я помнила хорошо. Нанда откликнулся длинным цветистым тостом, смысл которого я, конечно, не сумела понять, но по спине пробежали мурашки от жутко узнаваемой гортанной речи. Потом я повторила свой эксперимент с португальским, ивритом, армянским и пушту. Эффект был прежний. Больше я не знала никаких экзотических языков даже в самых элементарных пределах. Я выдохлась. Ванда улыбнулся:
— Люблю, когда меня проверяют. Люблю, когда во мне хотят увидеть самозванца и безграмотного шарлатана. Люблю, когда не верят и сомневаются абсолютно во всем. А сильнее всего ненавижу слепую, фанатичную веру и нежелание думать, леность ума. Иногда ко мне приходят такие. По недоразумению. Смотрят в рот, копируют мои слова и жесты, рвутся целовать ноги. Как правило, я ничем не могу им помочь. Они — пациенты психиатра. Мои ученики — другие. Такие, как вы, Таня. С вами мне: интересно работать, а значит, будет и результат. Начнем?
— Я так поняла, мы уже начали?
— Вы правильно поняли, — сказал он. — Только теперь мы покинем Сергея и попросим его не скучать. Пройдемте, Татьяна, в комнату для медитаций.
В комнате для медитаций, тускло освещенной дрожащими огоньками лампадок, он прежде всего включил специальную тягучую, жалобно-тоскливую музыку, потом попросил мою левую руку и быстро, почти безболезненно сделал укол в вену.
— Что это? — спросила я.
— Психоделик, — ответил он коротко.
Слово было знакомое, но я не могла вспомнить толком, что это такое. И хорошо, что не вспомнила. Гуру специально не сказал «ЛСД». Станислава Грофа, который с помощью ЛСД лечит, у нас в то время еще никто не читал, зато из официальной прессы все хорошо знали, что ЛСД — страшнейший и сильнейший наркотик-галлюциноген, от одной дозы которого любой человек со всей безнадежностью садится на иглу, при этом начинает буянить, полностью теряет над собой контроль и, если сразу не выкидывается из окошка, то очень скоро умирает от истощения. Все это безумно далеко от истины. ЛСД — вообще не наркотик. К нему не бывает привыкания. ЛСД — психоделик, раскрепощающий наше бессознательное. И он совсем не опасен, если применять с умом. Но тогда я еще ничего этого не знала.