Спроси у Ясеня
Шрифт:
— Ты каждый день так ужинаешь? — поинтересовалась Таня.
— Нет, — ответил я как можно серьезнее. — Обычно я ужинаю в ресторане. Просто сегодня день такой странный получился.
Потом мы обнаружили почти на дне багажника складной столик и четыре складных стульчика. И, уже окончательно войдя в роль, я пробурчал:
— Забыли тент положить, мерзавцы!
— Обойдемся, — сказала Татьяна.
— А если дождь?
— Продолжим праздник в машине.
«Да, кто-то явно собирался на пикник», — думал я, рассеянно осматривая еще не вынутые из «Ниссана» припасы, и наткнулся взглядом на красноречиво промасленную тряпку, под которой угадывались очертания
— Накрывай на стол, — сказал я ей тихо, и в этот момент новая мысль обожгла меня, как прикосновение оголенного провода: «Ну я-то завтра собрался умирать, а при чем здесь Таня? Имею ли я право пудрить ей мозги? Ведь автомат в тряпочке — это уже не игрушки. Я должен рассказать ей правду. Но тогда… Тогда не будет романтического ужина, прекрасного вечера, не будет любви, и едва послышавшиеся звуки танго, последнего парижского танго, растворятся в тишине или в пронзительном вое сирены… Вот именно! (Это была еще одна мысль, примчавшаяся вдогонку.) Ты можешь рассказывать всю правду о себе, но не о Тополе. Тебе что, разрешили болтать кому попало о хозяевах „Ниссана“? Да, может, тут в каждом шурупе „жучки“ установлены. Ясень, у тебя нет выбора. Ты уже работаешь на Тополя, кем бы он ни был. И с этой девчонкой ты будешь молчать о работе. И вам будет хорошо вдвоем, а наутро ты попросишь ее уйти, ничего не объясняя. Она поймет, ты же видишь, какая она — она обязательно поймет. А еще ты должен сообщить Тополю, что ты не один. Хотя бы потому, что ты не знаешь, в котором часу наступит его утро».
— Миш, у тебя есть ножик, помидоры порезать? Ее вопрос словно разбудил меня, и в задумчивости я чуть было не брякнул, как Деточкин в «Берегись автомобиля»: «А черт его знает, что там есть».
— Ножик… — протянул я, собираясь с мыслями. В «Ниссане» я бы искал его глупо и долго; Поэтому я шагнул к своему рюкзаку и извлек из кармана любимый складной офицерский нож.
— Слушай, — улыбнулась Татьяна, — а зачем ты возишь с собой рюкзак?
Я перешел на зловещий шепот и сообщил:
— Я диверсант. В рюкзаке у меня тротил, чтобы взрывать железнодорожные мосты.
— А-а, — сказала Татьяна.
— Да просто старая привычка автомобилиста. Любая машина может выйти из строя, а при движении пешком ничего нет лучше рюкзака.
— А вот эта машина часто выходит из строя?
— Эта? Пока еще ни разу.
Потом я пошел поискать дров для костра. И мне повезло. Совсем неподалеку кто-то спилил березу, а увез не все — бревнышки помельче остались аккуратно сложенной кучкой. Как раз то, что мне надо. Вряд ли это были дрова все для того же пикника, но я уже ничему не удивлялся. Если бы даже бревна были поколоты, а рядом стоял мангал, лежали бы шампуры и коробок спичек с приколотой к нему запиской: «Вам, дорогой Михаил Григорьевич», я бы и это воспринял как должное. Ведь когда идут такие навороты, становишься вдруг отрешенным и царственно спокойным. Кажется, это называется запредельное торможение. С запредельным царственным спокойствием я надрал с бревен бересты, рассовал ее по карманам, а поленьев взял столько, сколько мог унести. И пошел к машине.
— Все почти готово, — поведала мне Татьяна. — Пойду позвоню по телефону.
— Что?! А-а… Валяй. Только далеко не отходи. Темнотища. Мало ли что…
— Далеко не пойду. Хворосту только пособираю. А то ты принес какие-то столбы. Как их разжигать-то?
— Эх, женщины! Ничего вы в кострах не понимаете. От хвороста один треск, а эти
И она скрылась за березами. Нужно ли объяснять, куда я ринулся в ту же секунду?
— Тополь, Тополь! Вызывает Ясень! Прием.
— Говори, Ясень. Прием.
— Тополь, я здесь не один. Если она подойдет, я мгновенно прерву связь. Ты понял? Просто я хотел…
— Ясень, ты идиот? Почему сразу не сказал? Кто она? Прием.
— Я не знаю, кто она. Зовут Таня. Она проезжала мимо, ей надо было помочь. Вот я…
— Дальше что?! Прием.
— Ничего. Она побудет со мной до утра. Прием.
— Ясень, ты действительно придурок. Ты понимаешь, что ты должен избавиться от нее? Прием.
— Что?! Да пошел ты!..
— Кретин! Я же сказал не убрать, а избавиться! Ты должен сделать так, чтобы она ушла. Ты понял меня? Прием.
— Она уйдет, — сказал я спокойно. — Только утром.
И без предупреждения вырубил передатчик, хотя Татьяна еще бродила где-то между березами. Просто он мне надоел, этот Тополь. Ишь, распыхтелся! Может, я его разбудил. А может, он просто скучает там один на своем ночном дежурстве и ему, конечно, завидно, что я тут девочку наклеил. Ладно, ладно…
Я включил магнитолу, по-прежнему настроенную, на «Радио-101», и в «Ниссан» стремительно ворвался полный экспрессии голос неполнозубой звезды Ардис:
— Ain't nobody's business!
Слова весьма соответствовали моменту: «Это никого не касается!»
Действительно, никого. Весело! Я закурил и стал качать в такт руками, головой, потом начал притопывать ногами.
Подошла Татьяна с охапкой хвороста.
— Любишь Ардис? — спросил я ее.
— Ничего. — Она бросила хворост прямо под колесо, словно собиралась подпалить машину.
— Неполнозубая, — сказал я, — а как поет!
Татьяна улыбнулась.
— У нее просто строение челюсти такое. А неполнозубая — это я.
— Почему?
— Зуб сломался, а вылечить некогда.
— В пьяной драке? — поинтересовался я.
— Не-а, за завтраком в осетрине хрящик попался.
— А-а… Ну-ка покажи! — Я включил фары и вышел из машины. — Иди сюда.
И она встала в свете этих ниссановских прожекторов, как актриса в лучах рампы, и лихо откинула со лба челку, и улыбнулась нарочито широко. Такой я ее еще не видел: рыжее полыхание волос над голубым блеском глаз, нежной россыпью веснушек, розовой влажностью губ и белоснежным сиянием зубов. И одного зуба — четвертого вверху справа — действительно не хватало. Но это не портило ее — это было как-то удивительно мило и трогательно, как у ребенка.
Я бросил сигарету, сделал шаг к ней и приблизил свое лицо… Дальше все получилось само собой, честное слово, я этого не планировал. Наши губы оказались слишком уж рядом. Я порывисто обнял ее и жадно захватил своим ртом ее розово-жемчужное великолепие. Она не противилась, нет, она ответила. Губами, языком, маленькими нежными ладонями, всем телом, прильнувшим ко мне. И мир исчез. Сладкий оранжевый туман плыл сквозь меня и вокруг, окутывал, обволакивал мягким теплом и ароматной шелестящей тишиной… Когда я последний раз так целовался? Со Светланой на острове Валаам, когда все было впервые, и закачались сосны, и огромное красное светило опрокинулось в озеро? Или с Белкой десять лет назад в продувном московском дворе, где посреди холодной черноты мартовского вечера мы были отдельно от всего и всех, и под двумя сомкнувшимися капюшонами наступил жаркий май, и мы летели куда-то вперед и вверх, к теплу и свету… Но, кажется, теперь было еще прекрасней.