Спроси зарю
Шрифт:
Гусев посмотрел в окно. Город пропал в плотном тумане. «Ну и погодка!» — подумал он и стал листать другую тетрадь. Это были записи об учебе Антонова в морском училище в Ленинграде. Вел их Антонов небрежно. Иногда трудно было понять, какая запись к какому году относится.
9 января 1950 года, например, было записано только: «За 13 часов температура +4,4, влажность 45, ветер северный. Сдал последний экзамен — английский. 5».
Терпенья много, Держи на норд, Ясна дорога, И близок порт. Ты будешь первым, Не сядь на мель, Чем крепче нервы, Тем ближе цель.Это было записано 17 января. И ниже:
«Заступать дневальным на метеостанцию». Дальше шли пословицы и поговорки. Почти все они были знакомы Гусеву, и только одна из них привлекла внимание: «Не садись под чужой забор, а хоть в крапиву, да под свой».
21 февраля.
Занятия в университете литературы и музыки. Ходил в кино. «Падение Берлина», вторая серия. Получил письмо от двоюродного брата Бориса. Зовет на охоту.
28 апреля.
Экзамен по метеорологии. Пять.
Якимов И. Н. Криминалистика. 1925 год. Якимов И. Н. Практическое руководство к расследованию преступлений. 1924 г. Громов В. Вещественные улики и научная уголовная техника.
— Однако! — усмехнулся Гусев. — Криминалистика… Это, пожалуй, даже странно. Зачем она ему?
Гусев читал и удивлялся. И не лень было Антонову делать записи порой совсем пустые и никчемные?
Особенно удивило Гусева описание попойки у какого-то дяди Коли. Судя по записям, дядя Коля, пожилой, спившийся актер, оставленный женой и друзьями, лихо исполнял цыганские романсы, а его большая, запущенная квартира была всегда открыта для Василеостровской шпаны.
Антонов упоминал в дневнике каких-то девиц, с которыми познакомился у дяди Коли. О том, что это были за девицы, Гусев понял, прочитав в дневнике описание одной из них — Галины, на груди у которой были вытатуированы буквы «слжб» (смерть легавым — жизнь блатным).
И все это перемежалось записями об успешной сдаче экзаменов (судя по дневнику, Антонов учился хорошо), О выпуске литературной стенгазеты, о посещении лекций по истории искусства. Была запись и о выступлении на общем комсомольском собрании в училище с докладом об истории Ленинграда.
Седьмого ноября 1950 года: «Как хочется иметь настоящего, хорошего друга, с которым можно было бы делиться самыми личными, самыми тайными мыслями, горем и радостью».
Это было похоже на крик души.
Дальше шли чистые листы. Кое-где были выписаны афоризмы, цитаты из книг. Похоже, что эти записи относились к более позднему периоду. На одной из страниц Гусев прочел: «Мы все относительны сравнительно с Россией, наше дело — служить ей, а не господствовать над нею».
«Обрывочно все, раздрызганно, — подумал Гусев, — но какое-то представление о человеке дает. О человеке разбросанном, неуравновешенном… Из такого, как говорят, и черт и ангел может получиться».
Гусев поймал себя на том, что увлекся и совсем забыл о времени и о том, зачем сюда пришел.
Он уже хотел положить тетрадь на место, но из нее выпало несколько сложенных вдвое листков. Это было письмо к женщине.
«Дорогая Ира! Ты, наверное, очень удивишься, получив это письмо. Удивишься и тому, зачем я пишу, — ведь достаточно набрать номер телефона, встретиться и поговорить.
Все эти последние дни я думал о тебе, вернее, о нас. Я и сейчас до сумасшествия зримо представляю, что ты рядом. Твоя голова у меня на плече, ты такая ласковая, родная, теплая. Я глажу твои волосы, целую глаза…
Знаешь, я боюсь, что потерял тебя. Не возражай сразу, не говори, что все зависит только от меня. Выслушай.
Я не представляю себе жизни без тебя. Не могу даже предположить, как бы я жил, если бы тогда не встретил тебя.
Когда ты со мной, у меня нет никаких сомнений. Мне удивительно хорошо и легко. Помнишь «Асторию»? Ты еще спросила меня: «Чему улыбаешься?» А я не знал чему. Просто мне было хорошо. Только оттого, что ты была рядом. Это, видно, и есть счастье. Разве его объяснишь?
Ты принесла мне несколько самых счастливых дней в моей жизни. Самых счастливых! Даже не став моей.
Уже давно ночь. За окном темный, темный лес. А мне видится Волга, и мы с тобой на пароходе. Помнишь первое наше путешествие? Мы спешили, волновались, боясь опоздать, в кассе не было билетов, никто не хотел нам помочь. И вдруг, за минуту до отплытия, мы очутились вместе в маленькой каюте. Размеренно стучала машина, суетились на палубе люди, а мы сидели у окна счастливые, умиротворенные. Несколько дней мы были рядом. (Рядом! Только подумаю сейчас об этом, у меня начинает кружиться голова.) Мне казалось, да я и сейчас так думаю, что не будет больше в моей жизни минут более счастливых.
Утро. Очень раннее утро. Пристань Большой Волги.
Густой туман над рекой. Где-то в тумане гудки буксиров, голоса людей. Мужчина с сыном на скользких позеленевших ступенях у воды. Помнишь? Старенький разбитый автобус в Дубну, сонные пассажиры.
А базар в Кимрах! Яблоки, яблоки — на возах, на лотках, на земле… И весь воздух настоян на их крепком аромате.
Русь XVIII века! «Ракета» принесла нас туда из Дубны всего за полчаса. Мы сидели на высоком крутом берегу, на маленькой скамеечке. Солнце припекало, за Волгой над лесом парил планер, медленно ползли пароходы. Мы разглядывали прохожих, читали стихи, наслаждались свободой, отрешенностью от всяких забот. Потом переправились на пароме на другой берег Волги. Какая живописная толпа была на этом старом пароме. Застенчивые девушки с большими, тоскливыми глазами, как мне показалось, смотрели на нас, счастливых, с завистью. И снова «Ракета», Большая Волга, маленький буфет на дебаркадере, где мы пили пиво. Какой-то громогласный почерневший моряк допытывался у буфетчицы:
— А Борода плавает? Ты мне скажи, плавает Борода?
Хватит воспоминаний. Это слишком грустно, чтоб не сказать больше…
Ты написала мне как-то: «Для меня ты самая близкая, самая родственная душа…» А что это значит «родственная душа»? Любишь ли ты меня? Я должен это знать наверняка. Должен знать, что если любишь, то это раз и навсегда. Что у меня не будет друга более верного, чем ты. Друга, который даже в самую трудную минуту не отвернется, не осудит, а поймет.
В последнее время мы стали редко видеться. В этом прежде всего виноват я. Но не могу я не пропадать в командировках, черт знает в какой глуши, не возвращаться из редакции поздно ночью, не сидеть до утра в надежде когда-нибудь написать что-то стоящее! Не могу. Не могу, даже когда ты ждешь. Это, наверное, и есть эгоизм. Но если я не буду всего этого делать — это буду уже не я.