Спустя вечность
Шрифт:
Да, Кай шел своим путем, поэт и почитатель прекрасного, обладавший фантазией и таким богатством палитры, каких мы еще не видели. О легендарном китайском художнике Дун Юане говорят, что он не умер, а просто ушел в написанный им пейзаж…
Такие легенды я, жалкий слуга в этом саду, нахожу удивительно поэтическими и отражающими самую суть. Кай Фьелль скрылся в пейзаже, населенном униженными, а не победителями, его герой — мечтатель со скрипкой или тот, кто протягивает руки к единственному жизнеутверждающему символу — к женщине.
Я возвращаюсь на шестьдесят три года назад.
С осени 1926 года до весны 1927 мы снимали виллу на Бюгдё Алле. Отец нанял
Послали за Каем. Отец с матерью считали его самым подходящим человеком. Несколько лет спустя они послали за младшим братом Кая Рейдаром. На этот раз им нужен был не учитель рисования, а толковый управляющий для Нёрхолма, так как Сёренсен и Боргбьерг у нас больше не служили. Рейдар был совсем не похож на Кая — темноволосый, сильный, коренастый. На удивление работящий и предприимчивый парень, как раз во вкусе отца.
Но вернемся к Каю, который стал моим первым учителем. Он пунктуально трижды в неделю приезжал на пароме в Бюгдё. Он учил меня рисунку, перспективе и технике изящной штриховки из перекрестных линий, которую разработал сам в частной школе рисунка и живописи Карла фон Ханно. Через некоторое время он решил, что мне тоже пора брать уроки у Ханно.
Сначала я занимался только рисунком, но постепенно был допущен к краскам и стал писать натюрморты. Карл фон Ханно был ответственным и хорошим учителем. Его собственные работы, которые я сегодня могу оценить с б о льшим профессионализмом, чем в тот раз, сделаны твердой рукой и отличаются благородной простотой композиции и цвета.
Я, четырнадцатилетний мальчик, чувствовал себя вполне уверенно в обществе остальных учеников в большой мастерской Ханно на улице Святого Олава. У Ханно было еще три ученика. Кай — девятнадцати лет, Бурое, немного старше Кая, и третий, который рисовал для газет, его фамилия была Нильсен. Ну и, конечно, сам Ханно и его светловолосая красавица жена, художница Доро фон Ханно, — после второго замужества она стала носить фамилию Ординг.
Моделью нам иногда служил старик с большой бородой. Кристиан Крог говорил, будто писать бороды легко. Но вообще-то они писали обнаженных женщин, которые позировали для взрослых художников в те дни, когда меня не было в мастерской, или до того, как я приходил, не знаю. Хотя я, конечно, считал, что тоже уже могу писать обнаженную натуру, поскольку при мне обсуждали и поправляли работы, написанные другими. Думаю, что этот запрет шел от моей семьи.
Мои отношения с Каем и его женой Ингеборг время от времени прерывались отчасти из-за того, что я часто жил за границей. Но мы продолжали посылать друг другу типично норвежские открытки к Рождеству. И когда я приходил к ним в их странный старый дом в Люсакере, похожий на декорации к «Вишневому саду» Чехова, Кай и Ингеборг встречали меня в дверях, впуская в свой мир, где крестьянская мебель, украшенные росписью или резьбой старинные шкафы и каждая картина Кая рассказывали мне самую норвежскую из всех норвежских сказок.
С Каем связаны многие значительные события моей молодости. Особенно мне было важно его мнение о моих картинах. И того, что он, покидавший свой дом в Люсакере только по необходимости, ездил в Осло и помогал мне развешивать картины на моей выставке в Союзе художников — в тот раз, когда немцы напали на Норвегию и выставку закрыли, — я никогда не забуду. Так же как и его отношения ко мне после этого — Кай не менялся.
А задолго до начала войны Кай в моей памяти был связан с нашими с ним бабушкой и дедушкой, жившими в Онебю в небольшой усадьбе. Кай жил у них некоторое время до того, как решил стать художником. Там он написал портрет бабушки. Я уже очень давно не видел этого портрета, но, помнится, он произвел на меня огромное впечатление: я увидел совсем другую бабушку, не ту, которая всегда улыбалась нам, своим внукам. В ее больших, пронзительных глазах горела щемящая душу тоска. В мемуарах своей матери я прочитал, как бабушка сказала однажды:
— Бога мы лучше всего видим сквозь слезы.
Кай знал бабушку лучше, чем я, но я точно помню, что у нее были красивыеглаза, и они передались некоторым ее потомкам. Такие глаза были у моей матери, у ее сестер. Синие, пронзительные. Такие же глаза были у Кая, его брата Рейдара и у нашего Арилда…
Год 1988. Год тому назад, день в день, я видел Арилда сидящим в кресле в столовой при кухне Нёрхолма и читавшим газету «Агдерпостен». Он пришел домой обедать из леса, где рубил деревья. Вид у него был усталый, это тяжелая работа для человека в семьдесят три года, перенесшего недавно две серьезные операции.
Но Арилд не хотел это обсуждать, работа в лесу стала для него чуть ли не смыслом всей жизни, если можно так сказать об этом спокойном и благоразумном отце семейства. Когда-то он был совсем другим, но годы на всех оставляют свои метки. В детстве и юности Арилд был более живой и смешливый, чем я, он был забияка, дружелюбный, открытый малый. Я часто думаю о нем, вспоминая, как отец когда-то сказал:
— По характеру я вообще-то не мрачный.
Он написал эти слова маме, хотел подчеркнуть, что, в отличие от нее, не хранит подолгу в душе горе, обиду или разочарование. Другое дело, верила ли она этому, у нее был свой опыт, связанный с его «неврастеническими периодами».
Арилд никогда не требовал к себе особого внимания, свои огорчения он старался держать при себе. Однако усадьба Нёрхолм, музей Нёрхолм, пристань и лес, — все то, что он с помощью мамы и Брит пытался поддерживать на должном уровне, постепенно стало для него неподъемной ношей.
Я понимаю это, сидя рядом с ним за обеденным столом. Его глаза затянулись сероватым налетом, волосы поседели и поредели. Он устало откладывает в сторону газету, зажигает трубку и расспрашивает о новостях. Каких новостях? Конечно, обо всем, что ему близко, о наших литературных делах — о перспективах заработать. Больше сорока лет я занимался контрактами с издательствами, продажей прав и бесконечной перепиской с доброй половиной земного шара, часто без всякой надежды добиться какого-нибудь результата. Об этом все эти годы я прежде всего говорил с Арилдом. Он сам был талантливый литератор, но даже он терпеть не мог писать письма. Мы оба вздохнули с облегчением, когда решение всех деловых вопросов взяли на себя издательства «Гюлдендал» и «Аскехауг».
Арилд глуховат, но мне не приходится кричать, когда я с ним разговариваю, надо только говорить четко, повернувшись к нему лицом. Как с папой в детстве, правда, с годами глухота отца усилилась.
В зубах у Арилда зажата изогнутая трубка, отец тоже, сколько я его помню, не расставался с трубкой. От отца пахло трубочным и жевательным табаком. Очень редко мы замечали приятный запах сигары. Обычно на вечерах в Осло или когда к нам приезжал Хенрик Люнд. От Арилда пахнет лесом и потом. Я вспоминаю стихотворение Арнулфа Эверланда в праздничном приветствии, которое «Гюлдендал» издал к семидесятилетию отца. Оно было посвящено не Гамсуну, а норвежским рабочим. Яотдал его Арилду в полном убеждении, что он самый подходящий для этого человек.