Спустя вечность
Шрифт:
Ну а лебеди зимуют в Нёрхолмскилене. Как бы это его порадовало! Он был горячим защитником всех птиц и животных. Когда Эдвин из Лиллеёйгарна приставал к берегу и стрелял в нашем заливе уток, это было незаконно, но никто ничего не мог с ним поделать, я же бывал только рад, что у его семьи на обед будет утиное жаркое. Но отец очень расстраивался!
А лес… Его обитатели были неприкосновенны. При жизни отца в наших краях было мало лосей и оленей, а если и встречались, то охотиться на них и на прочую дичь было строжайше запрещено.
Один раз этот запрет был нарушен, и нарушил его я. Когда мне было лет тринадцать, отец подарил мне старую малокалиберную винтовку. Потренировавшись,
И я начал ходить на охоту. Это совершенно неопасно, думал я по пути. И однажды зимой принес домой глухарку. Я издали заметил ее, ее силуэт был отчетливо виден на сосне, стоявшей на пустоши, и я осторожно пополз к этой сосне по склону, пока не подполз совсем близко. Я помню все как будто это было вчера. Сердце у меня бешено колотилось — я промазал. Но как ни странно, птица, вытянув шею, поглядела по сторонам и осталась сидеть на месте. Я стрелял мелкими патронами, так называемыми «желудями», и выстрел от них был негромкий.
Я отполз немного назад, снова зарядил винтовку, осторожно подполз поближе, прицелился и на этот раз попал.
Почему я помню это со всеми подробностями? Наверное, потому, что еще очень долго ощущал напряжение той минуты, и еще потому, что для всех в усадьбе я стал отныне настоящим охотником, как-никак я самостоятельно подстрелил глухарку к обеду. А отец? Принципы противоречивы. Он положительно отнесся к моему подвигу. Я сохранил все письма, которые он писал мне в то время, поскольку жил в Осло в отеле «Виктория». В одном письме от 9 февраля 1926 года, он пишет:
ты должен иногда давать Арилду тоже пострелять из своей винтовки, ведь ты не все время стреляешь из нее. Будь добрее к Арилду, тогда и он будет добрым по отношению к тебе… Поразительно, что тебе удалось подстрелить глухарку из малокалиберки, я тут всем об этом рассказал, и всем это кажется невероятным. Но ты не сплоховал… Только, пожалуйста, давай иногда свою винтовку Арилду, потому что я не могу купить еще одну для него, это запрещено.
Привет от твоего друга в Осло.
Очевидно, после той удачной охоты я стал слишком заносчивым и не всегда вел себя как образцовый сын и брат. Кроме того, отец думал и о моем будущем. Большинство его писем очень серьезны, собственно с тех пор он всегда просил меня задуматься о своем будущем.
На фирменной почтовой бумаге отеля «Виктория». 4 марта 1926 года:
Итак, послезавтра ты станешь на год старше. Поздравляю тебя с днем рождения! Я записал, что ты родился в 1912 году, и, значит, тебе уже четырнадцать лет, а я-то думал, что тебе исполнится только тринадцать. Летом тебе предстоит конфирмация, само по себе это не так важно, но что ты будешь делать после конфирмации? Как думаешь, чем тебе больше всего хотелось бы заняться? Ты мог бы серьезно заниматься рисунком и живописью, если это твое призвание, но это нам еще неизвестно, в любом случае, путь художника очень тернист и тяжел. В искусстве слишком много собак на одну кость — впрочем, костей всегда не хватает на всех… Об этом надо еще подумать, может быть, тебе стоило бы позаниматься некоторое время в какой-нибудь художественной школе.
Милый Туре, теперь, по праву старшего брата, ты должен особенно внимательно относиться к своему брату и сестрам — начни это с четырнадцати лет.
Едва ли я в четырнадцать лет серьезно задумывался о своем будущем. Я отнюдь не считал, что когда-нибудь буду зарабатывать себе на жизнь рисунком и живописью — хотя все было возможно, я видел перед собой веселого Хенри Люнда. Но в то время у меня были свои заботы, любой пустяк мог испортить мне настроение, и тогда оставалось только уйти в лес, всегда в одиночестве, со своей малокалиберкой, в надежде подстрелить дичь, как заправский охотник, каким я так и не стал, однако мечтал стать.
Лес, тот самый лес, над которым столько трудились и отец и Арилд, теперь совсем другой. Сегодня, уже в преклонном возрасте, я хожу по роскошному строительному лесу, хрупкие саженцы которого я сам сажал в детстве. Здесь больше не осталось свободного пространства, только густой хвойный лес со всех сторон, и я вижу, что со временем тут придется вырубать деревья, чтобы пропустить свет.
«Тот, кто сажает дерево, умирает раньше, чем оно вырастет достаточно высоким». Это хорошо знали они оба, и отец и Арилд. Впрочем, и у дерева, как и у человека, есть свой предел. И пока над верхушками деревьев на востоке еще висел рассвет, я вспомнил нашу с Марианне приятельницу — умную старую датчанку из Лас Пальмаса. Она пережила столько всего, что хватило бы на две жизни. Пожимая худыми плечами, она часто говорила: «И теперь, когда мы все можем, мы должны умереть…»
Я часто думаю, что время и годы выскользнули у меня из рук, что я не использовал отпущенный мне срок так, как мог и должен был его использовать. А теперь будь что будет, человек учится смирению и безропотно принимает то, что уже не изменишь… Вода, которая крутит колеса мельницы, уже далеко, и она не вернется, чтобы повернуть колесо в другую сторону. Кажется, это сказала Карен Бликсен, и из этой прописной истины она создала запоминающийся образ.
Многие хотели бы подправить свое прошлое. Ну а мне хотелось бы подправить не то, что я сделал, а то, чего не сделал. Например, иметь более близкие отношения со своими сестрами, Эллинор и Сесилией, и в детстве и в зрелые годы, когда они обе тяжело болели из-за пережитых разочарований и бед. Я кое-что для них делал, но мог бы делать больше, а не перекладывать это на других. Вот мама всегда принимала участие в их жизни. Они не обо всем могли говорить с отцом или с нами, но мама всегда была рядом с ними, утешала в горе и окружала заботой.
Лучше всего я помню сестер в детстве, красивых, умных, помню их светлые косы. Потом они стали стричься «под фокстрот», как тогда было модно. Они добрые девочки, писал мне отец, и просил меня не дразнить и не обижать их, ведь я старший брат.
Особенно ласковой и доброй была Эллинор, она любила поесть, была очень спортивной и симпатичной. По заведенной у нас традиции каждый ребенок в свой день рождения мог заказать на обед самое любимое блюдо. Я выбирал бифштекс. Эллинор любила картошку с коричневым соусом. Но со временем наши требования возросли.
Сесилия уже в семь-восемь лет была личностью —своевольная, наверное, немного избалованная, как все младшие дети, всегда имевшая свое мнение относительно всех вопросов, и общаться с ней было труднее, сем с Эллинор.
Обе были любимицами отца. Если мама не могла исполнить их прихоти, будь то поход в кино или какое-нибудь другое развлечение, они писали «письмо» отцу и подписывались так: Троллята. И дело, как правило, решалось в их пользу. Отец редко мог отказать своим троллятам, особенно, если «письмо» было забавным, а на это Эллинор была большая мастерица.