Спящие от печали (сборник)
Шрифт:
– Разное… Когда все без работы остались, и мама, и он, пришёл знакомый один. Стал просить деньги на ящик водки, для свадьбы. И папа маму спросил: «Как, Тата? Отдадим? У нас ведь есть? Ну, те, что для Нюрочки от деда остались? Они последние, правда»… Она говорит: «Поступай, как сочтёшь нужным». А папа топтался: «К человеку гости приехали. Ему надо». Тогда мама опять сказала: «Как хочешь». И он отдал… Мы потом несколько дней ничего не ели… Это я виновата, потому что каши просила. Как ненормальная… Папа – ничего, а она не выдержала. Взяла кусачки и пошла в трансформаторную будку, провода срезать. Чтобы на металлолом их сдать.
Её слова угасали в полутьме сразу, безучастные, скучные:
– …Я на диване сидела с куклой, а её хоронили. И кукла холодная была. Тусклый день стоял, долгий… Я ни одно окно не смогла открыть, чтобы выпрыгнуть! Разбить стекло надо было, наверно… Там хоронили, без меня, а я – с куклой… Отперли, конечно, как с кладбища все вернулись… Тот сосед, который у нас деньги на водку забрал, отца по спине хлопал: «Не горюй! Бог бабу отнимет – девку даст!» И за стол они сели… А я от них ушла во двор, стала свою куклу хоронить. Любимую… Всех кукол потом хоронила. Зарывала вон там, на заднем дворе, в куче золы… С ними уже не играла. Книги только читала… Маринка кукол в золе находила. Меня ругала, а я – всё равно… Даже не знаю почему.
Парнишка спросил про отца:
– А что же он сам не пошёл? Провода срезать?
И Нюрочка ответила:
– Он к этому плохо относился. К воровству… Просить взаймы тоже не мог. Не выносил просто. Ему неудобно было… И только правду всегда говорил.
То ли от здешней скуки, то ли оттого, что ночь только началась, мальчишка принялся там, на кухне, ходить от окна к дивану, от дивана к окну.
– …Козёл он! А не скромный. Отец твой, – сказал парнишка. – Ни хрена он её не любил. Притворялся, козлина.
– Просто он положительных людей долго на сцене изображал, – ответила Нюрочка за перегородкой.
На кухне звякнула кружка. Парнишка зачерпнул воду из ведра, не включая света.
– Забудь про него! – велел он и стал пить. – Отца у тебя тоже нет. Вот так считай… И про границы миров, про тени, про синий час – никому не говори. А то подумают, что ты того… с приветом.
Подумав, Нюрочка согласилась:
– Да. Надо молчать. Про это. И про остальное… Особенно про остальное.
– …А женился потом небось сразу? Отец твой? – парнишка опять укладывался на диван.
– Да-а-а, – удивлённо протянула Нюрочка. – Ты откуда знаешь?
– Козлы всегда так делают.
– Маму похоронили, он на Маринке женился. Через неделю. Говорил, что на девять дней стряпать надо – поэтому, для поминок… Она доярка, зато молодая. Муки принесла. И молоком нас напоила сразу… А потом в больницу попала. На ферме бык взбесился и на рога Маринку поднял. Тогда отец Натульку привёл. Она ещё моложе Маринки; из десятого класса, второгодница… Сказал: потому что ребёнку нужна мать. И Натулька при нём добрая была, а без него озоровала. Ей нравилось тогда людей донимать, по молодости… Но Маринка из больницы вернулась и Натульку выгнала. Даже сковородкой стукнула по голове, хоть ещё слабая была… Вот, теперь со мной, чужой, и мучается одна.
– А чего ей с тобой мучиться?
– Ну, как… – задумалась Нюрочка. – Я ем всё-таки не мало… Но одежду я никакую не прошу, мачехино всё донашиваю.
Парнишка,
– Надо спать, – сказала себе Нюрочка, думая, что новую осень и новую зиму ей тут уже не перенести: то ночная скука вытесняла её из дома.
– …Хорошо, что он провалился, козёл! – вдруг сердито проговорил за перегородкой парнишка. – От таких толка не бывает. Зато мороки полно… Ты бы с ним замучилась, с отцом. Вкалывать бы устала, на его доброту… Забудь! И про деда своего забудь. Он тебя с матерью в глуши оставил, на этого козла…
– У него сил для нас не осталось. И для себя – тоже… Ему учёное звание вернули, но он тут жить привык. Старенький уже, повторял: «Всё поздно». И ещё: «Не всё ли равно, где человек превратится в прах? А здесь, в степи, мы превратимся в прах радиоактивный, всё больше пользы для будущих атомных станций будет»… Но мама говорила: «Ему больно. Туда, где много непосильного пережито, люди не возвращаются».
– На это, короче, тоже наплюй, – перебил её парнишка. – Не вспоминай! Одна так одна.
Он помолчал озадаченно.
– Тебе, слушай, озвереть надо! – решил он. – А то… Сдохнешь ты с этой мурой. Забудь всё… Всех!.. Всё, всех забудь, слышишь?!. Выкинь из головы.
– У меня голова ничего не забывает, – призналась Нюрочка с печалью. – Я не сумею.
– Значит, окачуришься… Ворон тут у вас, в вашей «Победе» долбанной, как грязи! Выходил во двор – всё небо чёрное, колышется… – зевнул парнишка и затих.
Потом из кухни не доносилось уже ни шороха, ни скрипа. И Нюрочка задремала.
– Ты тоже меньше говори, – сказала она парнишке сквозь сон. – Про козлов. И про коленкор.
– Замётано, – пробормотал он. – …Я вообще-то молчу обычно. Это я так: понты колотил. А вообще…
Но Нюрочка его не слышала. На голове её опять была обвислая полотняная шляпка цвета глины, с морщинистыми полями. И суровый, равнодушный дедушка снова вёл её, маленькую, за руку, из совхозного магазина. Ей хотелось плакать и топать ногами от обиды – такой жгущей, словно её укусила в детское сердце невидимая взрослая оса. Но топать и плакать ей не полагалось.
– Почему? – всхлипывала всё же Нюрочка. – Скажи! Почему ты не купил мне стеклянные бусы? Синие бусы… Я просила! Мне продавщица их отдала! А ты отобрал… А ты не купил!
– Потому, что твоя бабушка и прабабушка таких бус не носили. Ты можешь носить только то, что носили они.
– …Они что носили?
– Я помню сапфиры… Синие, – медленно вышагивал он. – Запомни.
– Скажи! Где? – дёргала Нюрочка его руку. – Они где?
– …На дочерях и жёнах наших палачей, – размеренно и спокойно выговаривал он ей с высоты роста. – Свои сапфиры ты увидишь когда-нибудь на шеях внучек их, правнучек. Очень может быть, что увидишь. Кто-то их носит сейчас. Передаёт по наследству… Но ты об этом будешь молчать. А носить стеклянные тебе не положено… Запомни: нельзя.