Спящие от печали (сборник)
Шрифт:
От мысли этой стало нехорошо и одиноко. Она вяло потянулась за халатом, подошла к зеркалу, но себя не увидела, потому что сразу же вспомнила сухощавые, быстрые руки Нины Николавны в перстнях с бирюзой, её мгновенный взгляд с прищуром – и неизменную холодную улыбку, обращённую к Ольге при встречах в институтских коридорах. Там, в институтских коридорах, Ольга хотела лишь одного – поскорее пройти мимо, и чувствовала, как тяжелеют ноги и как лицо не подчиняется ей, старающейся улыбнуться в ответ…
Ольга подняла глаза и увидела в зеркале смеющегося Эдуарда Макаровича с мокрой после ванны потемневшей бородой.
– Ну?
Ольга поджимается, словно её застигли врасплох, и молчит.
– Мне сейчас надо уехать куда-нибудь, – наконец говорит она, напряжённо глядя мимо его глаз.
Холодная мужская рука взъерошила Ольгины волосы на затылке – и замерла.
– …Одной? …Я так понял?
И Ольга снова молчит.
Эдуард Макарович быстро отошёл к столу.
– Ты меня любишь? – спросил он, внимательно разглядывая рукопись и пролистывая её безостановочно.
– У меня всё равно отпуск должен быть… – отвечает Ольга.
В курортной комнате, похожей на чулан, делать было совершенно нечего. Ольга поднялась, съела три варёных холодных яйца без соли и разболтала в стакане сырой воды растворимый кофе. Пообедав, она собралась на море. Армяне сидели в зале за столом, чопорные и неподвижные.
Ольга ступила за калитку – с изломанной лавочки поднялись Игорь и Ваня, а под лавкой высилась и подпирала её теперь пирамидка белых камней.
– Добрый день, Оля, – отряхнул брюки и поклонился Игорь. – Я хотел бы пригласить вас в кино.
– А я хотел бы позвать вас просто – погулять! – сказал Ваня из-за спины Игоря. – Хотите в ресторан? Недорогой? …Развлечёмся?
Ольга пошла к морю, к пустому и плохому берегу. Игорь и Ваня переглянулись – и зашагали поодаль за нею.
Пока Ольга плавала, Игорь сидел около её одежды, складывая перед собою из камней башенку, а Ваня – на той скале, на которой Ольга сидела утром. Чтобы не смотреть на них, Ольга перевернулась на спину и раскинула руки. Так можно было лежать на воде часами, раскачиваясь и зажмурив глаза.
Она вовсе не пыталась рассуждать, любит ли она, и вообще – любила ли когда-нибудь, по причине довольно невразумительной. Так выходило всякий раз, что само слово «любовь» мгновенно вызывало к жизни совершенно определённый образ – образ чистенького мальчика в длинных синих трусах и выгоревшей майке. У мальчика были кроткие, покорные глаза, а поперёк левой брови белел, прерывая её, неровный и глубокий шрам.
Ольга не помнила, как она, семилетняя, оказалась тогда на старом кладбище одна, без взрослых. Под июньским солнцем весело сияли свежей краской голубые оградки, и кресты, и нарядные памятники в пёстрых венках. А меж могильных холмов желтели в буйной траве диковинные одуванчики небывалой величины на толстых высоких стеблях – таких огромных одуванчиков Ольга никогда и нигде не видела больше.
Она шла по песчаной дорожке в лёгких новых тряпичных туфельках с голубыми шнурками, словно бы по улице игрушечного пустынного городка, и ощущала, может быть – впервые в жизни, необыкновенную значимость происходящего. Оля вышагивала, сильно поднимая колени и нарочно размахивая руками, громко читала имена и фамилии на памятниках – и вприпрыжку бежала дальше, довольная тем, как быстро и хорошо она бегает и читает.
Тут
Оля попробовала читать замысловатые буквы на другом памятнике, сером, с отколотым углом – она волновалась оттого, что не понимала и не знала этих слов, уже предчувствуя, что будет знать их. А они между тем складывались сами собою в певучие предложения, полные неведомого, вечного смысла. И мальчик возник снова.
Оля посмотрела на него без любопытства и строго спросила:
– Ты – кто?
Мальчик зарделся – неожиданно и почти до слёз – и исчез в траве через минуту.
Оля огляделась. Вокруг стало так тихо, как никогда и нигде не бывает. И Оле вдруг стало тоскливо, и страшно, и пусто. По-прежнему сияли одуванчики и солнце, но будто кто-то невидимый гнал её отсюда, и толкал в спину, и грозил, и пугал, предостерегая. Оле захотелось позвать хоть кого-нибудь, закричать, заплакать. Но тишина становилась всё плотнее, и обступала её, и давила. Оля прерывисто вздохнула – и опрометью помчалась к выходу, с ужасом понимая, что ни остановиться, ни замешкаться нельзя, что нельзя даже оглянуться и выдохнуть.
Она выскочила за кладбищенскую ограду и ещё долго бежала стремглав – по лугу, мимо ленивых больших коров, по белым пыльным цветам, дальше, дальше. Почти падая на бегу, она услышала за собою топот босых ног – это был всё тот же мальчик в выгоревшей майке и длинных трусах. Ольга сразу успокоилась.
Он остановился тоже, запыхавшийся, потный и смущённо-сердитый. Но вдруг запрыгал на одной ноге, а потом сел в пыль протоптанной коровами тропы и с обезьяньей ловкостью вытащил занозу из пятки. Оля присела на корточки, быстро послюнила щепотку пыли и хотела поскорее залепить его ранку. Мальчик с силой оттолкнул её руку и теперь сидел, насупившись, подвернув ногу пяткой кверху.
– Ты – кто? – недовольно спросил он Олю.
Она пожала плечами и вытерла грязные пальцы о подол. Мальчик поднялся, крутнулся на больной пятке – и пошёл к улице, глядя себе под ноги.
– А ты – кто? – смело крикнула Оля ему вслед.
Мальчик обернулся и задумался. И тогда Оля, разбежавшись, что было сил, обогнала мальчика и оказалась далеко впереди, необычайно гордая тем, что теперь ему уже никогда её не догнать!..
Больше Ольга не видела его. Но лишь являлось слово «любовь» – в книге ли, в мыслях ли – как тут же возникал перед глазами неотвязный мальчик с рассечённой бровью, возникал всю жизнь. Годам к шестнадцати Ольга уже люто ненавидела его, привязавшегося к слову и не дававшего никакой возможности думать про это – про таинственное и главное. Пока не поняла, что бороться с мальчиком из детства бесполезно: нелепый, настырный, надоевший образ его был так же неистребим, как само слово «любовь».