Спящие от печали (сборник)
Шрифт:
– Гы-ы-ы! – радостно отзывался дед, согласно дёргая головой. Газета слетала на землю, а он всё мычал, блаженно и счастливо. Кивал, соглашался: – Гы-ы-ы!!!
И в слезящихся впалых глазах его отражалось небо, и два крошечных солнышка светилось из их глубины.
– Вот пускай теперь Дашка из-под тебя стирает. А я ведь – больше не буду! Лежи теперь в говне по уши!.. – озорно грозила деду тётя Маруся и торопливо выпивала снова.
Тётя Поля убегала в избушку, потом тащила к столу за руку упирающуюся Вету-маму. Она с размаха наливала ей в стакан розо-молочной браги
– Не сибирящка! – разоблачительно мотала пальцем тётя Маруся.
И за столом кричали:
– Э-э! Нет. Не пойдёт. У нас так не пьют!.. Нет, что не сибирячка, то не сибирячка!..
А тётя Маруся спрашивала каждый раз, кивая на бутылку магазинной водки:
– Может, тебе щистенькой? Я сама – щистеньку пью. Щистенька, по-моему, лучше.
Вета-мама ничего не говорила. Она тихонько сидела, поглядывала на бегающего по двору Никиту. Потом начинал накрапывать тёплый дождь. Никита забирался под стол, на котором лежал дед, и смотрел оттуда на гостей, нюхая булку, пахнущую ванилью.
Гости на дождичек не обращали никакого внимания. Но дед начинал мычать. Тогда тётя Поля бежала на огород и возвращалась с полиэтиленовым полотном, которым на ночь укрывали огуречные гряды. Она окутывала им деда с головы до башмаков, подтыкала с боков, как прозрачное одеяло. И Никите становилось слышно, как шлёпаются капли о мутное полотно – кляп-п, кляп-п…
Но как-то раз во двор вошёл папа и мимоходом глянул на стол с лежащим во весь рост дедом, обёрнутым в полиэтилен. Папа отшатнулся от неожиданности. И проворчал:
– Додумались… Ещё бы лентой перевязали.
И гости посмотрели на папу с уважением, а немая болонка Алик заурчала и ощерилась с крыльца.
Тётя Маруся и тётя Поля наперебой тянули папу к столу:
– Садись-уважь! Садись-уважь нас!..
– Спасибо, не пью, – говорил папа.
Он сердито оглядывал Вету-маму:
– Что, простыть под дождём хочешь? Похвальное намеренье.
Но дождя уже не было. Пахло мокрой тёплой землёй. Воздух до самого неба светился лимонным закатным светом, и в этом жёлтом свечении виднее становились дальние сады…
– Давай к столам дорожку копать, – сказал Никита. – И столы отроем.
Вета-мама постояла, отдохнула и сказала:
– А давай!
Но откидывала снег совсем недолго. Он был тут плотный и тяжёлый, и лопата не влезала глубоко, а только упиралась.
– Нет. Не под силу, – грустно сказала Вета-мама и задумалась.
– И мне не под силу, – признался Никита.
Он посмотрел, как стоит Вета-мама, и тоже опёрся на свою маленькую лопатку…
С наступлением зимы гости к тёте Марусе стали приходить совсем редко. По первой метели в одночасье умер старик Анисимов. Когда выносили гроб, Никита и Света перестали играть и принялись стоять высоко на брёвнах, около забора. Но Никита всё равно ничего не рассмотрел. Только на повороте гроб качнулся, и стало видно на мгновенье новый-новый костюм и белую рубаху. Тогда Никите вдруг показалось, что хоронят вовсе не старика Анисимова, у которого никогда не было такого хорошего, страшного костюма и такой ослепительной холодной
Бойкая старуха Анисимова одна прожила совсем недолго. Она затосковала, бросила курить и умерла, не дожив до нового года четырёх дней.
– Вот. За старищком своим отправилася… – рассказывала Вете-маме тётя Маруся, вернувшись с кладбища и отогреваясь в их избушке. – За ним отправилася поскорей. Вон как поспешила… Жёг он её, сердешную, жёг, прости Господи – не тем покойнищка помянула, а, видать, всё равно – с ним-то лучше ей, чем одной…
Тётя Маруся сидела, смирная, тихонько посасывала сахар, прихлёбывала чай из стакана.
– Нащну ей, бывало, говорить… – рассуждала она. – «Это что же он, тебя, бедолагу, огнём горющим жгёт – жгёт-палит тебя, бедолагу? И как ты, голубушка-матушка, терпишь?» …А она вот так вот, покойниса, встанет – как лось! – тётя Маруся упирала кулаки в бока и заносчиво вздёргивала острый подбородок. – Вот так вот всё, как лось, встанет – и на меня вздыбится! Да и скажет, бывало: «Он меня жгёт, а я ведь – как по бархату хожу!..» Капли себя жалеть не давала, какая старуха жёсткая была. Жёсткая, стоеросовая… К ней ведь, бывало, с этим делом и не подступись!..
Всего раз приходила среди зимы парикмахерша Дуся с Аликом за пазухой. Но Алик всё равно простудилась и заболела. И Дуся больше не появлялась.
Прохожие на улицах теперь попадались редко. Даже в ясные дни воздух казался дымным от мороза. Вдыхать его поначалу было больно и трудно. Низкое бледное солнце проходило за короткий день стороной, над заснеженными далёкими мёртвыми полями, и косые лучи его недолго глядели в окна и недолго золотили синие колючие сугробы.
Вета-мама и Никита смотрели на два снежных холма над столами.
– Построим с тобой здесь избушку не лубяную, а ледяную? – спросил Никита. – Папа приедет, а мы уже в ней живём бесплатно.
Мама молча покачала головой.
– Не будем строить, потому что она растает? – догадался Никита.
– …Любое жилище рано или поздно растает. Даже самое крепкое, – нехотя ответила мама-Вета. – Даже не ледяное.
Никита удивился, но Вета-мама вдруг спросила его:
– Слышишь, как время идёт?
– Слышу, – кивнул Никита. – Оно дверью хлопает и скрипит.
Но это сходила со своего крыльца на прочищенную тропку тётя Маруся, в своих чёрных башмаках и в фуфайке.
– Молодсы какие! – довольно прищурилась она и встала рядом с ними, хотя слушать время её никто не звал.
– Вот, – махнула она варежкой на дом Анисимовых в тёмных подпалинах с углов. – Продали уж – наследнищки… Чужой теперь дом… Господа ведь молила, чтобы соседи бездетные въехали. Иду с магазина-то нынще, через забор глянула – нет! Стоит!!! Стоит, пакостник. Лет двенадсать как раз мальщишке будет. …Теперища надо на ограду насквозь гвоздей больших набить, вверх остриями. За яблоками к нам повадится теперища, пакостник.